Дом Одиссея

– Признаюсь честно, – говорит он наконец, – что, впервые прибыв на Итаку ухаживать за тобой, я и не подозревал, что все будет так… сложно. Думал, буду рассказывать тебе волшебные истории о моей родине, дарить подарки, при случае вверну остроумный анекдот про крокодила, спою несколько песен на языке, который ты не понимаешь: я заметил, что слова всегда кажутся лучше, если не знать их смысла…

Его голос срывается. Эос что-то шепчет Пенелопе на ухо. Царица с улыбкой кивает и вновь обращает все внимание на египтянина.

– Мне жаль, что упущена возможность насладиться твоими… изысканными ухаживаниями, – шепчет она. – Пусть я и не смогла бы никогда выйти за тебя замуж, но было бы приятно, полагаю, если бы склонить меня к браку пытались остроумными анекдотами и чужеземными песнями, а не такими нетрадиционными способами, как убийство моего сына в открытом море.

– Странный способ заполучить жену, признаю. – Затем серьезно, мрачно, словно из-под маски странного чужеземца на мгновение выглянул воин: – Я не знал. Если бы знал, предупредил бы тебя. Клянусь.

Она отмахивается от его слов движением руки.

– Знаю. Я уже говорила, что твоя непричастность ко всему этому была почти бесспорной. Именно поэтому я хотела, чтобы ты был на сегодняшней встрече.

– Только… поэтому? – Он хочет приблизиться к ней, но не решается. Я подталкиваю его в спину: «Иди же, иди», но он сопротивляется изо всех сил, а я не настаиваю. – Я подумал, возможно… есть какая-нибудь другая причина.

Пенелопа смотрит на Эос. Та отворачивается.

– Я… признаю, – произносит она наконец, – что, размышляя о сегодняшней встрече, я решила, что будет неплохо иметь… союзника. В этой комнате. Того, кого незнание местных реалий, неспособность вмешиваться в политику и полное отсутствие власти, если ты простишь мне такое определение, сделает в каком-то смысле безупречным. Но еще и того… кому я доверяю. Насколько вообще могу доверять. Конечно, Медон – преданный и надежный советник, но он не воин. Если бы дела сегодня пошли не так хорошо, было бы… всегда полезно иметь… Конечно, я понимаю, что ты чувствуешь: что тебя использовали, да… Но ты так поддерживал моего сына, пока он был здесь, и вот… Что ж, я подумала. Будет полезно с учетом обстоятельств…

Пенелопа не может найти слова.

Хотя вообще-то Пенелопа не страдает от нехватки слов.

О, она обычно молчит. Большую часть времени она молчит. Но это не одно и то же, вовсе нет. Обычно в ее молчании масса проглоченных слов, полная утроба звуков, ждущих возможности вырваться. Но вот она сказала, а теперь замолкла, и это совсем другое дело.

– Что ж, – Кенамон переминается с ноги на ногу, – я… благодарен за возложенное на меня доверие. Я… Мне жаль, что все так: все эти сложности, Менелай, Орест… И огорчает меня лишь то, как мало я могу сделать – не в качестве твоего мужа, конечно, я понимаю, это совершенная глупость, это было бы… а в качестве… союзника. Союзника твоего дома. Если бы я мог больше.

– О! – восклицает она, пряча руку в складках юбки. Золотой браслет, змея, поглотившая собственный хвост, появляется оттуда, и его передают египтянину на вытянутой руке, словно боятся, что украшение оживет и вцепится держащему в пальцы. – Я, э-э-э… вот. Тебе. То есть это твое. Я хочу вернуть его. Но не позволяй никому увидеть, что он снова у тебя, конечно. Если бы кто-то заметил, пришлось бы сказать, что ты проник в мои покои и украл его, и тебя бы сразу утопили – и можно не опасаться ненужных вопросов от остальных: видишь ли, устранение потенциальной угрозы им на пользу, так что они бы, скорее всего, поучаствовали. Но я подумала… ты далеко от дома, а эта вещь может иметь для тебя какую-то личную ценность, большую, чем имеет для меня… Поэтому, пожалуйста.

Она снова протягивает ему браслет.

Этот браслет подарила ему сестра в день его отплытия на Итаку. Она прижалась лбом к его лбу, обняв его рукой за шею. «Возвращайся домой из этого безумия, – сказала она. – Не обращай внимания на слова брата. Все это неважно. Возвращайся живым».

Это было почти два года назад. Кенамон тянется к браслету, но так и не касается, не забирает его. Его рука скользит рядом, словно он ощущает тепло впитавшегося в него солнечного света, все еще источаемое полированным металлом. Затем он отдергивает пальцы.

– Оставь его себе, моя царица, – говорит он. – Сомневаюсь, что мне понравится быть утопленником.

«Я здесь, – выдыхаю я. – Я здесь».

Пенелопа колеблется, затем снова прячет браслет в складках юбки, и он исчезает, спрятанный где-то поближе к коже, словно и не лежал только что между ними.

– Доброй ночи, Кенамон, – говорит она.

– Доброй ночи царице Итаки, – отзывается он.

И они расходятся в разные стороны, скрывшись в тенях дворца, словно полуночные сны.

Наверху, в покоях Лаэрта, Орест лежит, оцепеневший, среди изломанных цветов и трав. Но даже в его снах…

«Прости, прости, прости меня! Мама! Мама!»