Дом Одиссея

– Непросто сыну жить в тени отца, особенно такого могущественного и прославленного, как ты. Мой Телемах тоже очень страдал от этого, конечно. Я виню себя в его неудачах, в том, как нелегко ему найти свой собственный путь, а не быть просто сыном своего отца. И твой Никострат – конечно, никто не усомнится в том, что он герой, которого ждет величие. Но пока его все еще считают твоим сыном, наследником твоей крови, ведь он не успел завоевать собственную славу. А теперь еще и убил служанку. Хуже того, убил служанку твоей жены, когда гостил в нашем доме.

Теперь Менелай останавливается.

Теперь Менелай смотрит на Пенелопу.

Смотрит на нее, видит ее, понимает ее. Он никогда прежде не понимал, что делать с женщинами в своей жизни. У него были наложницы для постели, жены – для дела, дочери – на продажу. Иногда они пытались проявить характер, выйдя из роли. Гермиона закатила истерику, когда он сказал ей, что ее мужем станет сопляк Ахиллеса, а не бывший ее женихом с колыбели Орест, и не успокаивалась, пока он не избил ее чуть ли не до потери сознания. Елена предала его – но она же блудница, этого стоило ожидать. Всего лишь еще одна сторона женской натуры, их предсказуемая слабость, врожденный дефект. Электра, без сомнений, тоже протестовала бы, решись ее судьба без ее участия, но в итоге ей пришлось бы смириться. Так всегда поступали женщины.

Но не Пенелопа. Пенелопа была своего рода темной лошадкой – до сего момента. О, само собой, она ведь была всего лишь женой Одиссея, очередным деловым вложением. Но он всегда подозревал, что в ней есть нечто другое: тихая, тревожащая непохожесть, нарушающая его стройную классификацию женщин.

А теперь ему это точно известно.

Теперь он наконец видит в ней то, что может назвать, понять, даже уважать.

Он смотрит на Пенелопу и видит лицо своего врага.

И улыбается.

Впервые Менелай улыбается ей, но не обращенной к несчастной вдове улыбкой царя, великодушного блюстителя порядка или доброго родственника со своими планами. Так он улыбался, когда Парис вышел сражаться против него, хотя, видят небеса, ничего из этого не вышло. Так улыбались Ахиллес, глядя на Гектора, и Агамемнон, взирая на стены Трои.

– Так, сестрица, – выдыхает он, – а вот и ты.

И выпрямляется, улыбаясь еще шире, скаля мелкие желтые зубы, трепеща ноздрями. Давненько он не участвовал в битве, в настоящей битве. Успел забыть этот аромат, этот вкус на кончике языка – и вот оно. Вот она. Враг. Его враг, явный и истинный, простой и достойный.

Он и не думал, что будет так взволнован, увидев на месте противника женщину. Когда он победит, мелькает в голове мысль, он отдаст Пенелопу одному из своих сыновей, а сам встанет в изножье кровати, глядя, как парень берет ее. Проклятье, сломав ее и подмяв западные острова, он, может быть, даже оставит ее себе, и плевать на жалкие клятвы, данные им давно умершему Одиссею. Он никогда не считал Пенелопу красавицей, она и женщиной-то в его глазах практически не была до сего момента. Это самая возбуждающая мысль, которая посещала Менелая за неизвестно сколько времени. Ее жар сбивает с толку, обжигает. Он едва не плавится от этого жара, на мгновение вдруг вспомнив, каково это – быть молодым и полным огня.

«Когда отвернется Зевс; когда Арес окончательно потеряет интерес к тебе, за тобой приду я, – шепчу я ему на ухо. – Я приду за тобой и подарю тебе страсть, такую страсть, которую невозможно утолить. Ты проживешь еще долго, очень долго в этом мешке из костей, стареющей плоти и ослабевших мускулов, жирея от неудовлетворенных желаний».

Он не слышит меня: уши Менелая глухи к словам богини любви вот уже очень-очень давно – но это не изменит его судьбу.

А сейчас он делает незаметный вдох, прикрывает глаза, успокаиваясь, и наконец смотрит прямо в лицо своему врагу.

– Что ж, царица Итаки, – урчит он, – посмотрим, что у тебя есть. Ну и что, что мой сын убил служанку… рабыню? Он покарал ее за вероломство. Наказал за предательство моего дома. Он защищал честь моей жены. Все должны защищать честь моей жены, все цари Греции клялись в этом.