Дом Одиссея

– Ты не видел Зосиму?

– Нет. Она, наверное, ухаживала за женой моего отца.

– Она не подходила к тебе?

– Нет, я же сказал.

– Было ли что-то необычное у тебя в комнате, на пути к ней? Хоть что-нибудь?

– Нет. Я пошел в свою комнату, я… Я лег, а затем проснулся.

– Ты снял одежду, умылся.

– Я не помню.

– Ты не запомнил этого?

Он качает головой. Внезапное просветление заставляет его испугаться, но затем натренированная бездумность возвращает свои позиции, и он снова чувствует лишь возмущение, злость и обиду.

– И ты не помнишь, как прямо перед тобой убили женщину?

– Я же сказал: я спал.

– Большинство людей просыпается, когда неподалеку кого-то режут.

– А я не проснулся! Может, меня одурманили? Отравили?

– Ты ел или пил что-нибудь необычное прошлым вечером?

Ему хочется сказать «да». Как было бы удобно, если бы ответ был «да». Но увы. Пенелопа вздыхает.

– Ты был… близок с Зосимой в Спарте, да?

Его глаза вспыхивают.

– Я знал множество развратниц.

– Но она не была таковой. Она была дочерью могущественного человека.

– Даже царицы бывают распутными время от времени.

За спиной Пенелопы усмехается Лефтерий, одобрительно кивая своему царевичу. Лефтерий считает, что царь Спарты проживет вовсе не так долго, как сам надеется, с учетом того, каким он стал толстым и несдержанным. Мудрый капитан всегда присматривается к молодой крови.

– У нее был ребенок. Твой ребенок?

Никострат не отвечает.

– Кто решил бросить его умирать? Ты или твой отец?

Он не отвечает.

Пенелопе кажется, что тут ее должны захлестнуть эмоции. Ведь ее тоже бросили умирать: собственный отец Икарий выкинул ее с утеса. Она не слышала больше ни об одном младенце, как и она, спасенном от злой судьбы утками, а потому считает, что должна пылко сопереживать всем брошенным детям, также рожденным во грехе. Однако сейчас она не чувствует ничего, разве что усталость. Она чувствует усталость уже так давно.

– Пожалуйста, оставайся в храме, Никострат, – говорит она. – Если ты покинешь это священное место, это будет нехорошо для тебя.

Он хмуро глядит ей в спину, когда она направляется к выходу.

Возвращаясь во дворец, она смотрит по сторонам и замечает взгляд мужчины, направленный на нее.

Он стоит на овечьем рынке, изучая шерсть с таким видом, будто никогда не встречал овец: лоб сурово нахмурен, пальцы обхватывают подбородок, – и кивает каким-то своим меркантильным мыслям. Но когда она проходит мимо, его взгляд сталкивается с ее, и они оба отворачиваются, пока Лефтерий не заметил.

И лишь оказавшись у дворцовых ворот, окруженных спартанской броней, Пенелопа поворачивается к Эос и шепчет:

– Пошли за Уранией. Скажи ей, что Кенамон за пределами дворца.

– Египтянин? – шипит Эос, напоказ поправляя покрывало Пенелопы. – Как?

– Я не знаю. Но нам нужно доставить его в безопасное место, пока Менелай не узнал. Ступай.

Тут она снова поднимает голову и, видя стоящего перед ней спартанца с копьем, щебечет:

– О, прелестно, я уже чувствую себя защищенной! – а Эос спешит прочь.

К обеду вонь в пиршественном зале становится практически невыносимой.

Менелай не разрешил женихам выходить.

И садиться.

И пить.

И опорожняться.

Первым падает старый Эвпейт, отец Антиноя. Полибий едва не вскрикивает от облегчения и страдания, благодарный за то, что его соперник пал раньше него, но и сам на грани того, чтобы упасть и больше не подняться. Антиной помогает отцу встать: нет вреда в том, чтобы проявить капельку сыновней почтительности перед этими людьми, пусть даже его щеки пылают от стыда. Менелай, усмехаясь, боком развалился на троне Одиссея.

– Однажды я провел шесть дней и ночей без сна, сражаясь под стенами Трои, – снисходит он, когда падает еще один человек. – Но это случилось тогда, когда мужчины были мужчинами.

Среди женихов стоят и микенцы: Пилад, Ясон, но не жрец Клейтос. Они стоят впереди всех. Менелай одаряет их улыбкой, когда приносят еду – для спартанского царя, само собой, не для других. Он раздумывает, которого из двух выбрать преступником, кто из ближайших соратников Ореста возьмет на себя вину. А почему нет? Логично, если подумать, что у безумного микенского царя такие же безумные микенские придворные, которые легко могли убить женщину в спальне Никострата. Логика безумия – она сама по себе истина.

Орест все еще наверху, в своих покоях, спит глубоким сном, навеянным вином и маком. Фурии дремлют на крыше над его комнатой, будто бы убаюканные тем же зельем, что усыпило царя. Лучше не тревожить бедного мальчика подобными вещами. Ему и так достаточно печалей.

– Где Электра? – шепчет Пенелопа, скользя по дворцу в сопровождении женщин.

– Со своей прислугой, молится.

– Найдите ее.

Феба, кивнув, исчезает. Автоноя занимает ее место, заполняя брешь, оставленную ушедшей служанкой. Сейчас как никогда важно, чтобы Пенелопа не ходила без сопровождения. Женщина без сопровождения почти так же опасна, как мужчина.