Дом Одиссея

– Я говорила с Мелиттой, Мелантой, Фебой и прочими, кто был рядом с комнатой Никострата прошлой ночью. Чаще всего спартанки выгоняли их – сама Зосима настаивала, чтобы наши девушки держались подальше от спартанских комнат. Они даже не позволили нам менять лампы, разве что в спальне Электры. Но Меланта, похоже, видела кое-что, какую-то ссору.

– С кем? Когда?

– Перед ужином, до того как Орест заболел, микенец Пилад спорил с Электрой в тени под лестницей. Меланта говорит: Электра ударила его по лицу.

– Правда? Это… почти приятная неожиданность.

– Ты считаешь, что Зосиму убил Никострат?

– По всему выходит, что так и есть.

– Почему? И зачем твердит, что он все время спал, если тело лежало прямо у его кровати?

Автоноя цокает языком. Она любит ясные ответы и простые решения. Они выигрывают время, а время – одна из тех немногих вещей, которые хоть иногда принадлежат ей.

– Тело убрали?

– Да и комнату вымыли.

– Я хотела бы поговорить с другой служанкой Елены, Трифосой.

– Она со своей госпожой.

– Мне нужно поговорить с ней наедине.

– Я это устрою.

– А еще мне нужно поговорить с Электрой и, если удастся вырвать его из когтей Менелая, с Пиладом. Если Никострат невиновен, тогда это убийство выгоднее всего тем же людям, которые пойдут на все, лишь бы Орест не плыл в Спарту. Как там наш царственный больной?

– Клейтос что-то дал ему, и он спит. Сон очень глубокий.

И снова в голосе Автонои недоверие. По ее мнению, лучший гость – это спящий гость, но сегодня любая хорошая новость готова обернуться ловушкой.

Трифосу, с серым, застывшим лицом, они находят рядом с Еленой; замерев, она смотрит в никуда и ничего не видит, словно в этом месте ей больше не на что смотреть.

– Сестра! – с дрожью восклицает Елена со своей софы, когда Пенелопа подходит. – О, драгоценная сестра, добрая сестра, ты видела Никострата? Дорогой мальчик в порядке? О, мой дорогой мальчик, о, сердце, мое сердце, я просто, я даже…

– Елена, – сухо прерывает ее Пенелопа, думая при этом, что, возможно, впервые с самого детства называет ее по имени, а не «сестра», «царица» или «эта женщина». На мгновение это ошеломляет, но затем она, встряхнувшись, переводит взгляд на оставшуюся в живых служанку Елены. – Мне нужно поговорить с Трифосой.

Услышав свое имя, Трифоса медленно поднимает глаза, словно ей требуется время, чтобы осознать, чтобы понять: ах, да, это же обо мне говорят, меня зовут. Она стара, эта женщина, для служанки царицы. Девушкам помоложе давно следовало бы занять ее место, а ей – выйти замуж или начать следить за детьми, а не за взрослыми женщинами.

– С Трифосой? – хнычет Елена. – Вы же не заберете ее у меня надолго?

– Конечно, нет, – заверяет Пенелопа и, заметив, что у двоюродной сестры глаза на мокром месте и нижняя губа дрожит, добавляет еще мягче, чем прежде: – Все будет хорошо.

Тут Елена издает тихий вскрик. Это едва слышное «ах!», словно она наступила голой ступней на острый камешек – мелочь, что пришла и ушла, случилась и забылась, но все же болит – о небо, как болит. Однако не успевает никто спросить, все ли с ней в порядке, как она уже закрывает глаза и отворачивается, словно не желает говорить о своем горе, дабы это горе не увеличивать.

Трифоса стоит в тени осыпающейся стены, Автоноя – справа, Пенелопа – прямо перед ней. Спартанка не смотрит на царицу Итаки, изучая свои ноги, словно лишь сейчас с удивлением обнаружила, что и на них сказываются усталость и неумолимый бег времени.

Все это заметно смущает Пенелопу, надеявшуюся на более эмоциональное начало разговора.

– Трифоса, – все-таки окликает она, – расскажи мне о прошлом вечере.

Трифоса не поднимает головы, но голос у нее ровный и твердый.

– Мы отвели нашу госпожу в ее покои, как всегда. Я помогла ей разоблачиться и приготовиться ко сну. Зосима ушла. Госпожа улеглась спать, и я уснула в ногах ее кровати.

– Ты спишь в комнате Елены?

– Одна из нас всегда спит в ногах у госпожи, – отвечает служанка. – Это для ее защиты.

– И это все? Царица ушла с пира, легла в кровать, ты уснула?

– Это все, что случилось.

– Ты уснула до того, как с Орестом случилось… несчастье?

Вспышка замешательства. Мгновение сомнения. Трифоса качает головой. Сам вопрос звучит странно для нее.

– Было много шума. Я сказала бы, вполне достаточно, чтобы привлечь твое внимание.

Трифоса, Трифоса. В юности ей так хотелось любви. Она жаждала ее, добивалась ее, вступала в короткие связи со множеством никчемных людей, убеждая себя, что это – да, это – и есть любовь. Но чем сильнее разрушались ее иллюзии, тем дальше от ее сердца оказывалась любовь. Любовь была ненастоящей; любовь была не для таких, как она, и потому однажды ночью, спустя немало времени после того, как ее душа очерствела, а мечты разбились, она, призвав в свидетели спрятавшуюся в облаках луну, провозгласила: нет на свете никакой любви. Это все – детские мечты. И те, кто считает, будто у них она есть, просто обманывают себя. Они придумали сказку, чтобы скрыть свою боль, и живут во лжи, которую так легко, так просто разрушить. Достаточно бабочке взмахнуть крылом. Так пусть все остается в прошлом.