Дом под горой

— А кто виноват? — вспыхнул он. — Кто должен показывать нам добрый пример, нам, низким, которые от зари до зари копаются в черной земле, чтоб с голоду не помереть да чтоб наши господа могли жить в роскоши? Они должны светить нам, которым некогда глаза от земли к небу поднять… А что мы видим? Именно из их домов выходит гниль, смрад и порча, заражает наши тихие хижины, наши чистые семьи… Кто виноват, что ваши буйные сыновья ходят к божьему храму, чтобы искушать наших дочерей и молодых жен? Нельзя силком — нельзя, потому что дитя росло без страха божьего; нет над ним ни господина, ни хозяина. Любую прихоть надо исполнить, ни в чем отказа нет! Одернуть, предостеречь, даже наказать — о нет, это не для барских баловней! Дайте им волю! Пускай марают, топчут честь, надругаются, рвут святые узы! О госпожа, скажите сами, куда нас это приведет? Как вам требовать послушания от нас, когда вы не можете наложить узду на собственные страсти? Ваши сыновья не знают пределов своему буйству — как же нашим-то сыновьям положить предел своей зависти и возмущению? Неужели так уж суждено и вам и нам — пойти в ножи?!

Шьора Анзуля вскочила, пламя в глазах, лицо пылает. Каждый упрек этого умного тежака хлещет ее, как кнутом. Прикрикнуть на него, усмирить голосом, перед которым дрожит челядь… Но ее решимость, ее энергия надломлены. Беспрестанно звучит в душе: «Ты виновата! Ты! Ты не ставила преград. Поощряла своеволие сына… Ты виновата: зачем не вмешивалась в известные дела его? Не осуждала — еще тешилась втайне, льстило твоей гордости, что ни одна не устоит перед сыном… Ты виновата!»

Слезы хлынули у нее — слезы не раскаяния, а злости: вот, приходится ей выслушивать простого тежака, и нечего ему возразить! В душе-то должна она с ним согласиться… «Ты виновата, ты!» Ах, как бы она теперь направляла сына, как отчитывала бы его и наказывала! Нет, не стала бы впредь смотреть сквозь пальцы на те его дела, которые насмешливо называла «известные». Но что делать теперь? Поздно — на ней лежит вина, на ней — ответственность…

— Зачем ты так говоришь! — в слезах вскричала она. — Ты, к кому я пришла с намерением принять твою дочь в свой дом! Я-то разве недостаточно несчастна, что должна отказаться от надежд, взлелеянных мною? Разве не жертвую я, ради твоей дочери, той, которую прочила сыну? Не видишь, что и мое сердце ранено?!

— Ох, простите! Знаю — недостоин я. Но все-таки не жалею, нет; я правду сказал, святую правду. Я должен был высказать это, здесь, на этом месте, и не возьму назад ни слова: правда горька, да ведь и всякое лекарство горько. А чести такой я недостоин, и принять ее не могу. Вы уж объясните ему как мать — ведь Катица украшение мое, утеха моя… Погубит он ее — стану хуже нищего: нищий-то может людям в глаза смотреть, а я пропаду от срама…

— Намалевал ты черта на стену, да сам и испугался, — заговорила Анзуля уже с обычным своим спокойствием. — При чем тут срам, когда он честно просит ее руки? Были бы у него нечестные замыслы, не открылся бы мне! Нет, Мате, здесь нет никакого коварства. Зачем же обвинять зря? Если хочешь — да, были у сына ошибки и грехопадения; но есть в нем порядочность и чувство чести. Для меня это — достаточная порука. Я за сына ручаюсь, принимаю ответственность на себя. Да! — гордо подняла она голову, радуясь, что снова вошла в свою колею, стряхнула с себя бремя его обвинений. — Да, я не боюсь, принимаю ответственность и ручаюсь тебе, что ни один волосок на голове твоей дочери не будет затронут. Достаточно тебе?

— Ах, прошу вас — отговорите его, пускай ищет в другом месте! Я могу отослать дочь — хотя бы в Америку, пускай едет с братом… Не будет ее на глазах у него, и забудет… Другую найдет, более подходящую…

— Бедный Мате! — Анзуля тронута. — До чего мне жалко, что именно тебе досталась эта чаша! В Америку? А если он и туда за ней отправится? Нет, ни к чему это не приведет. Остается одно, Мате…

— Что именно? — с тайной надеждой поднял он глаза.

— Положиться на бога, — с некоторой торжественностью произнесла Анзуля, и слова эти пронзили душу Мате. — Во всем этом вижу я перст божий — вижу ясно, определенно. Я больше не стану противиться. Сначала думала и я возражать, да поняла — напрасно. Потом решила уйти от них, отстраниться — но это было бы грешно. Теперь вижу, что́ надо делать. Ждать, Мате. Ждать, направлять их на верный путь, поучать. У меня сил хватит, за сына ручаюсь, ответственность беру на себя. Теперь я уже не имею права отойти в сторону — его грех падет и на меня. С божьей помощью, думаю, снесу и это бремя. Нет, Мате, с дочерью твоей не случится ничего постыдного: я тут. И если на то воля божья — будет она женой моего сына.

— И вы согласитесь?!