Дом под горой

— И охота вам трудиться, госпожа, чужую долю смотреть! — Мате удивлен и польщен одновременно. — Воздай вам бог!

Юре, чувствуя себя пятым колесом в телеге, не знает, что делать.

— Будто на свои не нагляделись, — тихонько ворчит он. — Теперь вон тежацким смотры делаем, домой после полуночи попадем… А эти бабы мне все сухие дрова пожгут, ох, бедный ты, Юре, человек!..

— Юре! — окликнула его хозяйка. — Ступай домой, меня Мате проводит.

И голос ее звонок, тон решителен, взгляд властный — как прежде, как обычно, когда она отдает распоряжения. Недавней размягченности нет и следа. Где та доверительность, с какой она беседовала с Юре? Исчезла, рассеялась; снова перед ним прежняя госпожа, а сам он — смиренный слуга ее.

«Так оно и ведется на свете, Юре, — объясняет он сам себе. — Какое уж тут равенство! Один родился приказывать, другой — слушаться. Стало быть, слушайся, Юре…»

Он загнал Галешу в пустой загончик, где вдоволь травы, хотя и сухой, приговаривая:

— Попользуйся хоть ты на старости лет. Попасись, как на своем, хотя все тут общинное. Нет под солнцем другого мула, у которого был бы такой хозяин, как Юре у Галеши, — добавил он, снимая с мула седло. — Гляди, скоро в постельку укладывать тебя буду…

Пристроив Галешу, Юре простился с госпожой, словно собирался по меньшей мере в Америку.

«Кой черт ей нужно от Претура? — ломал он себе голову по дороге. — Хитрющий этот Мате, ни один дьявол его не проведет!»

Шьора Анзуля осмотрела виноградник Бераца, но торопливо и рассеянно. Потом села на колоду под раскидистой вишней, осенявшей ограду. Лицо Анзули оживлено, румянец играет на щеках, как в молодости; по движениям ее можно заключить, что она чем-то взволнована. И взгляд ее утратил обычное спокойствие, перебегает с одного предмета на другой, словно ищет разбежавшиеся мысли. Наконец она устремила глаза прямо на Мате, словно хотела, пронзив его грудь, добраться до самого сердца. А он стоит перед нею с капой в руке и, ничего не подозревая, радуется чести, какую она ему оказала.

— Славный ты работник, Мате. Твой виноградник — лучший в округе. Нам, жалким помещикам, надо к тебе ходить, чтоб увидеть такую работу, какую нам бог заповедал. Мы не в состоянии так поставить дело.

Мате насторожился, хотя и не перестает улыбаться. Он будто начал понимать — госпожа говорит совсем не о том, что у нее на сердце. Странная она сегодня. И голос вроде дрожит, в глазах беспокойство… «Э, забот у нее много! — решает Мате. — Забот-то выше головы…» Решив так, он с благодарностью принимает ее похвалу, хоть и уверен, что вполне ее заслужил. Гордость поднялась у него со дна души, грудь распрямилась, заискрилось око.

— Что ж, работать надо так, словно на своем трудишься, — соглашается он с улыбкой, в которой таится изрядная доля крестьянской хитрости. — Да уж так сделаны люди: на своем-то веселей поднатужишься, чем на чужом. А в виноградниках, что ж — дело всегда найдется: тут лозу подвязать, там прочистить, листья раздвинуть… Кто же лучше обрядит, чем сам хозяин? Пока другому объяснишь, сам быстрее сделаешь — хоть уверенность есть, что сделал нужное…

— Говоришь как по-писаному, — усмехнулась Анзуля. — Недаром тебя прозывают Претуром.

Но она тотчас снова стала серьезной, какая-то задумчивость разлилась у нее по лицу.

— Не сердись, я просто пошутила. А нынче мне очень важно, чтоб ты был ко мне снисходительным, тем более не хочу тебя сердить. Оказывается, Мате, — тут лицо ее прояснилось, хотя во взгляде появилась какая-то робость, — мы с тобой в родстве будем…

— Гм, — улыбнулся Мате, — покойный капитан Лука тоже любил упоминать об этом, упокой господи его душу. Родня-то мы, правда, дальняя, но он не стыдился гнезда, из которого вылетел. А взлетел он высоко: другой бы загордился. А он нет, напротив. Вот и вы…

— Эк куда тебя повело! — весело воскликнула Анзуля. — Конечно, все мы равны. Твой род ничуть не менее древен, чем мой.

— Это правда. Все роды от Адама пошли. Только ваш еще триста лет назад известен был, а о моем молчали. И после, бог даст, будут о вашем роде говорить, а о нас забудут, исчезнем мы, как камень, брошенный в воду.

— Если будут говорить о моем роде, Мате, то скажут и о твоем. И если мы до сих пор дальней родней считались, то скоро станем куда ближе.

Она посмотрела на него очень пристально, и дыхание у нее перехватило.

— О чем это вы, госпожа? — Голос Мате невольно дрогнул.

Странное поведение госпожи, таинственные намеки, волнение ее — все это пробуждает в нем тревогу, словно готовится ему нежданный удар.

— Все объясню, погоди: тут много надо объяснять, пока уляжется в твоей голове. Так что присядь-ка.

Она указала ему место рядом с собой, но он опустился на камень напротив нее и не отрывал от Анзули тревожного взгляда. Странные мысли роятся у него в голове: он изо всех сил старается остановить их бег, чтоб не заблудиться в их бесконечном лабиринте.

— Сын мой жениться собирается, — уже совершенно спокойно заговорила Анзуля. — И знаешь, на ком? Ни за что не угадаешь! Ну, так я скажу: на твоей Катице.