Дом у кладбища

Когда Деврё вошел в свою гостиную и зажег свечи, им владели хандра и уныние. Некоторое время он стоял у окна, барабаня пальцами по стеклу, и смотрел на казарму, где продолжалось веселье. В голове его проносились бессвязно самые разные мысли, к которым неизменно примешивались угрызения совести и дурные предчувствия, – к этому странному, но небеспричинному состоянию он в последнее время привык.

«Этот стакан будет последним. Смотреть на бедняжку Нэн было просто ужасно, а теперь мне необходимо выпить… готов поклясться, мне это действительно просто необходимо… всего один стакан, чтобы поддержать дух. Можно ведь пить и умеренно… особенно если ты пал духом и нет другого утешения… один стакан, и не больше… будь все проклято!»

Тут наш прекрасный мизантроп налил стакан (не смешав бренди с водой – говорю об этом с прискорбием) и тянул его, пока не высосал до капли; затем он уселся у огня и ожесточенно, со злостью стал тыкать в очаг кочергой, пока там не вспыхнуло искрами яркое пламя, давшее некоторую пищу глазам и воображению капитана; он откинулся назад, засунул руки в карманы, ноги задрал на каминную решетку и принялся рассматривать рифы и пещеры Плутонова царства.

«Сегодня вечером у меня особая причина, завтра ничего подобного не будет. Это чертовски дурная привычка, и я не намерен ей поддаваться. До сих пор я не пытался с нею серьезно бороться, а теперь дело другое; это проще простого, нужно только иметь волю».

И он уселся у огня, не занятый ничем, кроме невеселых размышлений; но тут он вспомнил, что стакан был налит не доверху, важно встал и произнес:

– Пить нужно честно, будьте любезны… один стакан – так один, но уж, черт возьми, до краев.

И он сделал в уме грубый подсчет: «Скажем, вот столько… там или здесь – разница невелика. От наперстка большой беды не будет. Ух! Перелил. Проклятье… Что делать? Ладно, делать нечего… это последний».

Не знаю, сколько бренди оказалось в стакане на сей раз, но его Деврё выпил тоже, а затем ему еще больше взгрустнулось. Внезапно его вырвал из мрачной бездны размышлений маленький Паддок; розовый и торжествующий, он явился из холла.

– Ха! Паддок! Стало быть, бал закончился. Рад тебя видеть. А я здесь тет-а-тет со своею тенью – чертовски поганая компания, скажу я тебе. А где Клафф?

– Пошел домой, наверное.

– Ну-ну. Ты знаешь Клаффа лучше, чем я. Есть в нем что-то непонятное, никак не могу его раскусить. А ты?

– Ты о чем?

– Что он за фрукт, этот Клафф?

– А! Ну как же! Клафф очень хороший парень – это всем известно.

Деврё с печальной улыбкой бросил взгляд на Паддока из-под своих красиво прочерченных бровей.

– Паддок, – сказал он, – я бы хотел, чтобы ты написал мне эпитафию.

Слегка озадаченный, Паддок уставился на него круглыми глазами, а затем прошепелявил:

– Ты, наверное, думаешь, что у меня есть дар сочинять стихи; а еще ты думаешь, что я к тебе хорошо отношусь, и тут ты прав.

Деврё мягко усмехнулся и пожал протянутую Паддоком пухлую ручку.

– Хотел бы я быть похожим на тебя, Паддок. Мы с тобой на двоих познали добро и зло. Добро познал ты: ты видишь в людях одно лишь доброе; ты умеешь – причем, надо думать, не ошибаешься – разглядеть добро и там, где я его не вижу. А печальная половина познания досталась мне.

Паддок, который полагал, что вполне постиг короля Иоанна, Шейлока и Ричарда III, был немало ошеломлен тем, как оценил его проницательность Деврё.

– Ты, скорее всего, недостаточно меня знаешь, Деврё, – зашепелявил он задумчиво. – Может быть, я очень ошибаюсь, но мне кажется, что я не хуже большинства людей мог бы проникнуть в глубины души какого-нибудь злодея.

– И обнаружил бы там множество благородных качеств. Что это за книга?

– «Трагическая история доктора Фауста». Я ее тебе оставил уже больше недели назад. Ты прочел?

– Ей-богу, Паддок, забыл! Посмотрим-ка, что это такое. Ого! – Деврё прочел:

                 Вглядись же, Фауст, с ужасом в обширный
                 Дом пытки, нескончаемой вовеки:
                 Там огненными вилами в свинец
                 Кипящий фурии швыряют грешных;
                 На углях несгораемых дымятся
                 Тела живые; кресло из огня
                 Для душ приуготовлено уставших;
                 Там языками пламени питают
                 Обжор: они за яствами смеялись
                 Над нищими, что гибли у ворот.

Портные, клянусь Юпитером! И поделом бы им, мошенникам. Портные, которые обжираются, негодяи, в «Фениксе» королевским рагу, испанскими оливками, Паддок… ливером и зелеными сморчками и хохочут при виде бедных джентльменов из Королевской ирландской артиллерии, умирающих от голода у ворот, – чтоб им пусто было, этим портным!

– Хорошо! Хорошо! Послушай-ка Доброго Ангела. – Паддок взял книгу и старательно продекламировал: