Дом у кладбища

                Утратил ты небесное блаженство,
                Восторг неописуемый, безмерный.
                Когда б ты богословию предался —
                Тебя ни ад, ни дьявол не страшили б,
                Не измени ты путь свой. Вот, взгляни,
                В каком сиянье славы восседал ты
                На пышном троне, словно духи света,
                Над адом торжествуя! Все ушло:
                Твой Добрый Ангел должен был отпасть —
                А душу примет преисподней пасть.

– Стой, довольно этой окаянной высокопарной чуши, – прервал его Деврё. – Я не о тебе, а о пьесе. Ты делаешь все возможное.

– Что же, верно, – сказал Паддок, – это не самый удачный кусок, есть и лучше. Однако уже поздно, да еще построение, знаешь ли… мне пора в кровать. А ты…

– Нет. Я останусь здесь.

– Ну, доброй ночи, дорогой мой Деврё.

– Доброй ночи, Паддок.

Слышно было, как толстячок скатился вниз по лестнице, потом хлопнула дверь холла. Деврё поднял оставленную Паддоком пьесу и некоторое время уныло читал. Затем капитан поднялся и – я говорю об этом с сожалением – вновь осушил стакан все той же крепкой жидкости.

– Завтра начну с чистого листа.

И Деврё поймал себя на том, что повторяет за Паддоком слова из «Макбета»: «Завтра, и завтра, и завтра».

Опершись на подоконник, Деврё выглянул наружу. Все уже успокоилось, ясный морозный воздух был тих, словно его и не тревожил никогда стук карет. Горожане улеглись в постели; по ту сторону поля можно было уловить вздох реки. Изо всех лиц, на которые лила свет луна, лицо Деврё было самым печальным.

– Прекрасная пьеса – «Фауст» Марло, – сказал он. Некоторые строчки гудели у него в ушах далеким похоронным звоном. – Хотел бы я знать, как жил Марло, – быть может, он сбился с пути вроде кое-кого из нас… вроде меня самого… и не умел взять себя в руки. Этот маленький забавник, честняга Паддок, ни слова отсюда не понял. Хотел бы я быть как он. Наш бедный коротышка!

Постояв немного, Деврё вернулся в кресло перед очагом, а по пути вновь пригубил летейских вод, но не забылся, а ощутил угрызения совести.

– Больше не буду сегодня пить… разрази меня гром, если выпью.

Пламя в камине медленно угасало.

– Завтра все будет по-иному. Я ведь ни разу еще не бросал пить. Мне это по силам. Это проще простого. Завтра возьмусь.

И, сжав в карманах кулаки, он принес обет и в подкрепление его бросил в пламя камина проклятие. Не прошло и десяти минут, как вожделеющий взгляд капитана вновь устремился к центру стола, где стояла бутылка; капитан вспыхнул и с сардонической усмешкой процитировал Доброго Ангела:

                 О Фауст, проклятую книгу – прочь,
                 Чтоб душу в искушенье не вводила.

Налив глоток, Деврё посмотрел на стакан и произнес слова Злого Ангела:

                 Преуспевай в искусстве славном, Фауст!
                 Сокровища Природы в нем сокрыты.
                 Будь на земле тем, что Юпитер в небе, —
                 Всевластным повелителем стихий.

Затем он коротко усмехнулся и выпил. Подождав немного, он выпил еще стакан – тогда были в ходу миниатюрные стаканы – и отставил его со словами:

– Ну вот, это последний.

А позже, вероятно, был еще один «последний», а за ним – «самый последний». «Чтоб мне провалиться! Ну теперь уж точно последний» – и так далее, я полагаю. А утром на построении Деврё был бледен, взъерошен и смотрел хмуро.

Глава LXIII Вольное обращение с именем мистера Наттера; мистер Дейнджерфилд стоит перед алтарем

Бедная миссис Наттер по-прежнему пребывала в безумном горестном возбуждении и терялась в догадках; худшего она не знала, потому что соседи не рассказали ей и половины того, что им было известно, и не обронили ни единого намека по поводу страшных подозрений, которые тяготели над ее отсутствующим супругом.

Иногда она рылась в ящиках комода и без ясной цели хлопотала по хозяйству, но чаще лежала одетая в постели и плакала. При встрече с кем-нибудь из друзей она облегчала душу и вымогала нескончаемые слова утешения, которые обычно сама же и подсказывала. Бывали, разумеется, и приступы отчаяния, и взлеты надежды, блестящие догадки, объясняющие все происшедшее, мрачные тучи и бури горестных жалоб.