Дом у железной дороги (СИ)

Наверное, Олег думал, что сможет стать тем, на губы кого будут налипать мои волосы. При ком я буду чистить уши. И танцевать с элементом проката по полу. Наверное, Олег возложил слишком много надежд на мое похищение. Первое время я все ждал, когда он набросится на меня, повернет на живот и спустит внутрь. Боялся этого. Потом вдруг вижу: Олег любит меня иначе. Я о той хорошей, доброй любви, которая греет и душу, и тело, хотя люди не наги, а одеты, и тела их не сплетены. И это смешно, что я приобрел способность думать о нем в таком ключе.

Я отрицаю существование стокгольмского синдрома как такового. Я не проникся любовью к своему похитителю, я не считаю его своим спасителем. Это мой защитный механизм, чтобы не сойти с ума. Если я буду всеми днями только ненавидеть Олега, страдать и пытаться пробить своим телом стену – я свихнусь. А если я буду относиться к этому так, словно я здесь в гостях, временно, что мое заключение скоро закончится, а пока я должен поиграть с волчонком, то шансы выжить у меня значительно выше.

Олег подарил мне часы. Но они не работают, сколько не заводи. Останавливаются после пары оборотов. Видимо, у них одна функция. Как говорилось в «Звуке и ярости»: «Я дарю их тебе не для того, чтобы ты помнил о времени, но для того, чтобы ты иногда забывал о нем и не тщился победить его». Мне кажется, я проиграл.

Он делает все, о чем я прошу. Покупает все, что мне захочется. Заказал мне новый костюм, когда я сказал, что домашняя одежда мне надоела. Купил мне фен и новое одеяло, более легкое. Купил вентилятор и несколько комплектов постельного (и нижнего тоже) белья. Он готовит мне все, что я пожелаю: я как-то придумал на ходу рецепт, а он все записал и действительно приготовил (вышло достаточно вкусно для такого набора продуктов). Сидит со мной и разговаривает часами. Хотел бы я сказать, что обо всем, но не выйдет: Олег не то чтобы глуп, но он малообразован, не заинтересован ни в искусстве, ни в компьютерах, ни в чем, в чем мог бы быть заинтересован я. Да и говорю обычно я, он предпочитает слушать. Был уверен – он смотрит мне в рот и совершенно не слушает, приходит, чтобы поглазеть на меня лишний раз. А потом понимаю – он слушает. Я могу его спросить, о чем мы вчера говорили, и он в деталях все перескажет.

Но он не идет на уступки. В который раз предлагаю ему сделку: он мне – свободу, а я ему – деньги и свое доброе отношение к нему. И он всегда отказывается. Никогда не объясняет мне причины отказа.

Я в растерянности от самого себя.

Я не могу понять, что я чувствую к нему в последнее время. Мои чувства к нему настолько амбивалентны, что я теряюсь и не знаю, что лишний раз ему сказать. Я плююсь от него: его необразованность, его дурная советская привычка говорить «зал» вместо «гостиная», его вкус в одежде (или его отсутствие?) и собачья покорность; его желание удерживать меня здесь, его паранойя (отчасти ненапрасная – не могу поверить, что только отчасти), паранойя из-за того, что я сбегу, стоит только открыть дверь подвала. И я восхищаюсь им: его желанием понимать меня, его способностью слушать и слышать, его желанием создать вокруг меня максимально возможный комфорт; его взглядом на меня. Я знаю, как на тебя смотрят, когда восхищаются и когда уважают, но я ни разу до него не видел, чтобы кто-то смотрел на меня с такой преданностью и любовью.

Я ощущаю себя диковинной птицей, которую он запер в золотой клетке, и боится выпустить наружу – вдруг пораню крыло. Он забывает о том, что диковинная птица – хищная, и смеет гладить ее по клюву и вычищать перья. А хуже всего то, что и сама птица об этом вот-вот забудет.

Каждый божий день пытаюсь ухватиться за оставшиеся части своего сознания, но все больше понимаю – я схожу с ума. Мой защитный механизм работает против меня самого. Я так сильно желал остаться в здравом уме, что в какой-то момент не заметил, как это желание превратилось в маниакальное и ненормальное. Я все меньше думаю о работе, я уже не спрашиваю, говорят ли про меня по телевизору и пишут ли в газетах. Я чувствую, что теряю связь с реальностью.

Я больше не могу находиться в этих стенах. Останусь еще ненадолго – точно потеряю. И я решаюсь на шаг, к которому так долго шел: я прошу его пустить меня поспать на кровать наверху. Я давно думал об этом, иногда я ночами обдумывал, как именно спрошу, что я буду делать потом. А потом Олег так услужливо сам открыл мне дверь, позволив гулять по саду. Хотя какой это сад. Огороженная территория рядом с железной дорогой. Из шкуры вон лез, чтобы выглядеть хорошим мальчиком, и он начал мне доверять настолько, что пустил бы в спальню. Мой план идеально прост: я жду, когда он уснет, и ухожу. Я не сомневаюсь, что он запрет все двери, заколотит окна. Но я сделаю все, чтобы сбежать – попытаться, даже если это будет в последний раз.

Когда я говорю ему об этом, он смотрит с недоверием – это почти задевает меня, – а после соглашается. «Только подождите немного, – говорит. – Я вечером вас заберу». Я жду – а что остается. Я ведь знаю, что он вернется.