Дом в Мансуровском

Если нет, она, Маруся Ниточкина, выйдет за него замуж и заберет его в Мансуровский. Вот так. Решено. И ей наплевать, что подумает Ася и скажет папа. И совсем наплевать на то, что устроит сестрица.

В Чертаново Маруся поехала через день. В большой хозяйственной сумке стояла банка сваренного Асей бульона, десяток котлет, банка малинового варенья, банка меда, но самое главное – Асины пироги: небольшой с мясом и побольше с курагой, Марусин любимый.

На папин вопрос, для кого – Ася вопросов не задавала, – Маруся, покраснев, преспокойненько соврала, что это для заболевшей подруги. Покраснела и Ася, хотя Маруся ей ничего не сказала. Догадалась? Да нет, вряд ли, откуда?

На самом дне сумки лежало украденное из шкафа постельное белье – кто же поверит, что у заболевшей подруги нет смены белья?

Дверь открыл прыщавый подросток лет тринадцати – Маруся поняла, что это сын той самой соседки.

– К Гришке, что ли? – хмыкнул он, проведя рукой по немытым жирным волосам. – Полюбовница?

– Не твое дело! – неожиданно для себя решительно ответила Маруся и прошла мимо.

Р. читал. Увидев Марусю, скривился в болезненной гримасе:

– Ну я же просил! Зачем вы?

Однако Маруся продолжала действовать уверенно – и откуда взялась такая прыть? Сама удивлялась.

Она деловито вытащила из сумки банки и свертки и опустилась на стул.

– Вот. Здесь столько вкусного! Уверена, вам понравится! Моя мачеха печет потрясающие пироги. Еще здесь бульон и котлеты. Но я предлагаю начать с пирогов! Я на кухню, поставлю чайник! – И, не дожидаясь ответа, подхватив чайник, Маруся вышла из комнаты.

Да уж, несвойственной ей решительности в тот день было не занимать. Доцент безнадежно махнул рукой – дескать, делайте что хотите!

На кухне торчал противный подросток. Увидев Марусю, заржал и показал неприличный жест.

– Дебил, – коротко бросила она. Странно, но ей, трусихе, совсем не было страшно. Кажется, Юлькина школа наконец стала давать если не плоды, то точно ростки.

После чая с пирогами Маруся, осмелев, спросила:

– Можно я перестелю постель?

– Прекратите! – крикнул он и, успокоившись, добавил: – Спасибо, конечно, но… Я прошу вас уйти! И обижайтесь сколько угодно! Заканчивайте с вашей благотворительностью! Неужели вам непонятно, что ваша жалость меня унижает? Оставьте меня, наконец, в покое! – Он отвернулся к стене и заплакал.

Она подошла к кровати – всего-то три шага, – села на край и осторожно, почти не касаясь, провела рукой по его волосам. Он дернулся, развернулся, схватил ее руку и прижал к мокрому от слез лицу.

Ничего у них не получилось. Ничего. Ничего, кроме неловкой детской возни, пыхтения, смущения. Ничего, кроме его оглушительного провала и последующих еле сдерживаемых рыданий. И еще настойчивых просьб – нет, требований – уйти. Уйти навсегда, оставить его в покое, забыть о нем.

Маруся поняла – сейчас надо уйти. Она встала с кровати, дрожащими руками натянула юбку и кофту, долго мучилась с молнией на сапогах. Григорий лежал, отвернувшись к стене, и молчал.

Выскочив на улицу, она почувствовала, как холодный колючий ветер перехватил горло. Задохнулась, закашлялась, и вдруг ее вырвало.

Автобуса не было долго, а может, ей показалось, но промерзла она до костей, до последних жилочек, так промерзла, что в автобусе ее начало колотить, как при высокой температуре, и опять подкатила тошнота, да так резко и неожиданно, что она едва успела выскочить на улицу. Потом шла пешком до метро. Мела метель, и усилился ветер, и окончательно заледенели и онемели руки и ноги, закоченела спина. Ей казалось, что она не дойдет до метро, упадет и замерзнет, и ее занесет снегом, и очень хорошо, это будет лучший исход, потому что ничего ужаснее, чем этот день, в ее жизни не было. Ужаснее и страшнее. Как скоро она, ледяная, почти мертвая, добралась до дома, Маруся не помнила. Перепуганная Ася вопросов не задавала, молча раздела ее, налила горячую ванну, растерла до боли, влила полстакана коньяка. Маруся отпихивала стакан, верещала, но выпила, а потом выпила чаю, и он показался ей волшебно вкусным, необыкновенным, и, причмокивая от удовольствия, она, уже опьяневшая, бормотала какую-то ерунду, хватала и целовала Асины руки и приговаривала, как она счастлива. Ася, укрыв ее двумя одеялами, долго смотрела на нее, уже спящую, порозовевшую, с блаженной улыбкой, и думала, что простуды не избежать, но дай бог, чтобы простуда, а не воспаление легких.

Той же ночью температура подскочила под сорок и начался страшный, надрывный, сухой, лающий кашель. Наутро вызвали врача.

Почти три недели Маруся провалялась с тяжелым бронхитом, а когда вернулась в институт, узнала, что доцент Романов Григорий Семенович уволился и уехал в неизвестном направлении.

Сначала она поплакала, а потом почувствовала даже какую-то радость. В конце концов, кто он ей, этот хороший и очень несчастный человек? И если честно – хорошо, что он уехал, иначе бы Маруся не успокоилась. А так она свободна. И постарается его поскорее забыть.