Дом Весталок

Оставив свиток, он опять взялся за пантомиму, но из-за возбуждения движения выходили неловкими, так что я ничего не мог различить в его отчаянных кривляниях. Я пожал плечами и покачал головой, сдаваясь окончательно, и тут Эко внезапно заплакал от бессилия. Он вновь схватил свиток и показал на свои глаза. Так он хотел, чтобы я прочёл свиток, или указывал на свои слёзы? Закусив губу, я воздел руки ладонями кверху, давая понять, что ничем не могу ему помочь.

Эко швырнул свиток мне на колени и, рыдая, умчался в дом. Вместо обычных всхлипов из его горла вырывалось что-то вроде ослиного рёва — и этот звук разрывал моё сердце на части. Наверно, мне следовало быть более терпеливым, чтобы понять его. Из кухни вынырнула Бетесда, устремив на меня осуждающий взгляд, а затем проследовала на звуки в комнатку Эко.

Я опустил глаза на свиток. Там было так много слов; какие же именно всплыли в памяти Эко, наведя его на мысль об убийстве Панурга? Красный, синий, голубой — я смутно припоминал, как читал отрывок, в котором Платон рассуждает о природе света и цвета, но учитывая, что я и тогда не больно-то много в нем понял, не стоило даже пытаться воспроизвести его в памяти. Там было что-то про наложенные друг на друга конусы от глаз к объекту — или наоборот, как знать; главное было понять — это ли вспомнил Эко, и если да, то какой в этом смысл?

Я бегло проглядел свиток, отыскивая то самое место, но не преуспел. Глаза утомились не на шутку, да и лампа принялась мигать, плюясь искрами. Греческие буквы начали менять очертания, сливаясь в однообразные пятна. Обычно Бетесда сопровождала меня в постель, но сегодня, похоже, она предпочла утешать Эко. Я так и заснул на своем обеденном ложе под звездами, размышляя о жёлтом плаще, заляпанном красным, и о навеки погасших зелёных глазах, уставленных в чистое голубое небо.

***

На следующий день Эко нездоровилось — а может, он попросту прикидывался. Бетесда церемонно поставила меня в известность, что он не пожелал покинуть постели. Стоя в дверном проёме его комнатушки, я заботливо напомнил ему, что Римский фестиваль продолжается, и сегодня в Большом цирке будут дикие звери, а в театре выступит новая труппа, однако он лишь повернулся ко мне спиной и натянул на голову одеяло.

— Пожалуй, мне стоит его наказать, — шепнул я себе под нос, полагая, что именно так должен поступать обычный римский родитель.

— Думаю, не стоит, — шепнула в ответ проходящая мимо Бетесда с таким высокомерием, что я невольно почувствовал себя порядком пристыженным.

Так что я отправился на прогулку в одиночестве — впервые за долгое время, как я внезапно осознал, остро ощущая отсутствие Эко. Без восторженного десятилетки под боком Субура представлялась весьма унылым местом. Глаза, созерцавшие эти улицы миллионы раз, наотрез отказывались видеть в них что-то хоть сколь-нибудь любопытное.

«Куплю ему подарок, — решил я. — Вернее, им обоим». Подобные подношения всегда действовали благотворно на Бетесду, когда она начинала вести себя столь заносчиво. Эко я нашёл красный кожаный мяч — такой, каким мальчишки играют в тригон, отбивая его друг другу локтями и коленями. Для Бетесды я желал подыскать покрывало, сотканное из ночной тьмы и испещрённое серебристыми мотыльками, но в итоге решил удовлетвориться льняным. На улице торговцев тканями я зашёл в лавку моего давнего знакомого Рузона.

В ответ на мою просьбу он словно по волшебству тотчас извлек то самое покрывало, о котором мне мечталось — неземной красоты вещь, словно сплетённую из тёмно-синей паутины и серебра. Будучи самой красивой, она по несчастливому совпадению оказалась и самой дорогой, так что я шутливо выбранил приятеля за то, что искушает меня тем, что я всё равно не могу себе позволить.

— Откуда мне знать — быть может, ты только что выиграл целое состояние в кости, совершив Бросок Венеры, — добродушно пожал плечами Рузон. — Вот, гляди, эти тебе по средствам. — Улыбаясь, он принялся выкладывать товар на прилавок.

— Нет, — заявил я, не видя ничего подходящего. — Я передумал.

— Тогда, может, показать что-нибудь посветлее? Скажем, ярко-голубое, как ясное небо.

— Да нет, не думаю…

— Да ты сперва посмотри! Феликс, неси сюда то новое покрывало, из последней александрийской партии, ярко-голубое с жёлтой вышивкой!

Юный раб закусил губу и съёжился, словно от страха. Это меня озадачило, ведь Рузон славился добродушием нрава — его сложно было представить жестоким хозяином.

— Чего ждёшь, ступай! — Повернувшись ко мне, Рузон покачал головой:

— От этого нового раба никакого толку! Беспросветный тупица, что бы там ни утверждал работорговец. Счётные книги он и впрямь ведет неплохо, но тут, в лавке… да ты только посмотри, он опять за своё! Глазам своим не верю! Феликс, да что с тобой такое? Ты что, делаешь это мне назло? Напрашиваешься на колотушки? Я этого больше не потерплю, вот что я тебе скажу!

Раб отпрянул с беспомощно-растерянным выражением, сжимая в руках жёлтое покрывало.