Дом Весталок

Катилина, как и Цицерон, я подозреваю, был не особо верующим человеком. И все же мне кажется, что сам Юпитер оказал в тот момент свою милость Катилине. Признался бы убийца перед смертью, если бы тонкая нить собственной молнии Юпитера не пронзила небо?

Умирающий видел это. Его глаза расширились. Руф склонился над ним и коснулся руки мужчины, сжимавшей навершие кинжала:

— Я авгур, — сказал он властным, не по годам, тоном. Несмотря на копну рыжих волос, веснушки и ярко-карие глаза, в тот момент он совсем не показался мне мальчиком. — Я читаю предзнаменования. Что ты видишь?

— Молния… — простонал мужчина.

— Справа от тебя, рука, сжимающая кинжал в твоём сердце.

— Плохое предзнаменование? Скажи мне, авгур!

— Боги пришли за тобой…

— О, нет!

— Видишь, где они найдут тебя, в Доме Весталок, с еще теплой кровью человека, которого ты убил. Они сердятся…

Еще одна вспышка молнии разорвала небо. Небеса загрохотали.

— Я нечестивец! Я ужасно оскорбил богов!

— Да, и тебе лучше умилостивить их, пока ты можешь. Признайся в том, что ты совершил здесь, в присутствии Великой Жрицы.

Мужчина забился в конвульсиях так сильно, что я подумал, что он сейчас умрет. Но через мгновение он собрался с силами:

— Простите меня! О, боги…

— Зачем ты пришел сюда?

— Я следовал за Катилиной.

— По чьему приказу?

— Публия Клодия… (— Я так и знал! — прошептал Катилина.)

— Какова была твоя цель?

— Мы должны были проникнуть в этот дом, незамеченными. Затем мы должны были шпионить за ним в комнате весталки. Я должен был дождаться самого компрометирующего момента, но только они вообще не собирались раздеваться! — Он резко рассмеялся и задохнулся от боли.

— А потом?

— Потом я должен был убить Гнея.

— Человека, который пришел с тобой?

— Да.

— Но почему? Зачем тебе нужно было убивать своего напарника?

— Что может лучше и безнадежно погубить Катилину, кроме как застать его обнаженным вместе с весталкой, рядом с трупом и окровавленным кинжалом? Вот только они не… собирались снимать… свою одежду! — Он рассмеялся еще раз. Кровь потекла из уголка его рта. — Затем я… наконец… прошел вперед и перерезал Гнею горло. Бедняга никак не ожидал этого! После этого я должен был, молча, сбежать и поднять тревогу за дверью. Но я никак не рассчитывал, что Гней завопит так громко! Свой нож я оставил там, как велел мне Клодий, чтобы изобличить Катилину. Тогда я взял нож Гнея и выбежал во двор. Внезапно отовсюду стали появляться фонари, преградив мне путь к дверям. Я вспомнил об уловке, которой мой старый центурион научил меня в армии, я потихоньку со скользнул в пруд, как водяная змея, и срезал тростник, чтобы начать дышать через него. Когда я через некоторое время приподнял голову и посмотрел, как обстоят дела, двери были закрыты и заперты, а рядом стояла весталка, охраняя их! Я снова скрылся под водой и стал ждать. Там я почувствовал себя мертвым, глядя на черное небо и все эти звезды…

Молнии заплясали вокруг нас, как справа, так и слева. Раздался сильный треск грома, и небо над нашими головами разверзлось потоком дождя. Убийца в последний раз содрогнулся, напрягся, а затем обмяк.

Как известили весь Риму, судебные процессы над весталками Лицинией и Фабией и их предполагаемыми любовниками закончились оправдательными приговорами.

Лицинию и Красса судили одновременно. Защита Красса была новой, но эффективной. Причиной его страстного преследования Лицинии, как оказалось, была не похоть, а простая жадность. Похоже, ей принадлежала вилла на окраине города, которую он собирался купить по выгодной цене. Репутация Красса как алчного человека послужила тем, что судьи безоговорочно приняли это оправдание. Красс был публично осмеян и на какое-то время стал предметом шуток; но мне сказали, что он продолжал преследовать Лицинию до тех пор, пока, наконец, не приобрел собственность по той цене, которую хотел.

Отдельные судебные процессы над Фабией и Катилиной быстро переросли в политические дебаты. Цицерон заметно отсутствовал на слушаниях, но некоторые из самых уважаемых римских ораторов выступили в защиту, в том числе Пизон и Катулл и, вероятно, единственный человек в Риме, считавшийся более невосприимчивым к похотливым искушениям, чем Цицерон — Марк Катон. Именно Катон сделал такие смелые заявления о махинациях Клодия (правда, недоказуемые, поскольку убийцы были мертвы, а убийство было замято, но тем не менее вредные), что Клодий счел для себя удобным бежать из Рима и провести несколько месяцев в Байях, выжидая, чтобы скандал прошел. После этого Цицерон в частном порядке поблагодарил Катона за защиту чести своей невестки. Катон надменно ответил, что делает это не для Фабии, а для блага Рима. Прекрасная пара придурков!