Дом Весталок

— Ох, Гордиан, ты всегда видел меня насквозь. Раз не превосходно, так, выходит, ужасно! Росций — сущее чудовище! Разумеется, гениальное, но от этого не менее жуткое! Будь я его рабом, на мне бы живого места не осталось. Ну а вместо этого он бичует меня словами. Сущий тиран! Ему невозможно угодить, и роздыху он не знает! Он любого заставит почувствовать себя жалким червём. Едва ли на галерах или в рудниках намного тяжелее. Разве моя вина, что я слишком стар, чтобы изображать молоденьких героинь, и не обладаю подходящим голосом, чтобы играть старого скрягу или хвастливого вояку? Хотя, может, он и прав. Я бесполезен, бездарен и погублю всю труппу.

— Все актеры одинаковы, — шепнул я Эко. — Им нужно больше внимания, чем грудным детям. — Статилию же я ответил:

— Чепуха! Я видел тебя весной на Фестивале великой матери, когда Росций ставил «Двух Менехмов». Ты просто превосходно сыграл близнецов.

— Ты правда так думаешь?

— Клянусь! Я так хохотал, что чуть не свалился со скамьи.

Он малость просветлел, но затем вновь нахмурился.

— Вот бы Росций тоже так думал. Сегодня я должен был играть Эвклиона, старого скрягу…

— Так значит, мы увидим «Горшок золота»[5]?

— Да.

— Это одна из моих любимейших пьес, Эко. Возможно, самая смешная из комедий Плавта. Юмор грубоватый, но задевает за живое…

— Я должен был играть Эвклиона, — резковато повторил Статилий, возвращая разговор к собственной персоне, — а потом этим утром Росций внезапно выходит из себя, заявляет, что я совершенно неправильно трактую эту роль и он не желает унижаться перед всем Римом, глядя на то, как я провалюсь. Так что теперь я Мегадор, его сосед.

— Тоже неплохая роль, — заметил я, силясь припомнить, кто это вообще такой.

— Ха! И кто же получает лакомую роль Эвклиона? Этот паразит Панург — обычный раб, у которого чувства комического не больше, чем у слизняка! — Внезапно он застыл. — О нет, а это что ещё такое?

Я проследил за его взглядом к дальнему проходу, по которому распорядитель вёл коренастого бородача. За ним следовал светловолосый великан со шрамом через нос — телохранитель бородатого, в котором я тотчас распознал наёмника-головореза с Субуры. Распорядитель подвел их к дальнему концу нашей скамьи, и они двинулись к нам, усевшись на свободные места рядом с Эко.

Статилий скрючился, прячась от них, и простонал мне на ухо:

— Можно подумать, мне без того мало проблем — а тут ещё этот жуткий ростовщик Флавий с одним из своих громил! Единственный человек в Риме, способный соперничать с Росцием в запугивании!

— И сколько ты ему задолжал? — начал было я, но тут из-за скены внезапно раздался рёв, перекрывший даже разноголосье труб.

— Идиот! Бездарь! Только попробуй сказать, что ты не в состоянии запомнить роль!

— Росций, — прошептал Статилий. — Надеюсь, орёт на Панурга. Ну и норов.

Центральная дверь скены отлетела в сторону, являя нашим взглядам пухлого коротышку, уже одетого для выступления в роскошный плащ из дорогой белой ткани. Его полное лицо исказилось в гримасе, способной вселить ужас в душу любого из его подчинённых — и вызвать гомерический хохот всех прочих. Его легендарный прищур делал глаза почти неразличимыми, но когда он уставился в нашем направлении, мне показалось, будто из них вылетел кинжал и, просвистев мимо моего уха, вонзился прямиком в сердце Статилия.

— А ты, — заорал он, — где ты там болтаешься? А ну, живо за скену! Да не в обход — ступай прямо здесь! — гаркнул он, будто отдавая команду собаке.

Статилий ринулся в проход, взлетел на подмостки и исчез за перегородкой, поспешно задвинув за собой дверь — но, как я заметил, успел украдкой бросить взгляд на сидящего рядом с Эко. Я обернулся, чтобы также рассмотреть Флавия-ростовщика, и он тотчас нахмурился, почувствовав мой взгляд. Настроение у него явно было не слишком подходящим для комедии.

Я прочистил горло и благодушно бросил, наклоняясь через Эко к новоприбывшим:

— Сегодня мы увидим «Горшок золота». — Флавий вздрогнул, сдвинув кустистые брови. — По мне, так это одна из лучших вещей Плавта, а вы как считаете?

Он разомкнул губы, воззрившись на меня с подозрением. Его белобрысый телохранитель пялился на меня с тупейшим выражением лица.

Я отвернулся, пожав плечами.

На площади за нашими спинами глашатай делал последние объявления. Скамьи быстро заполнялись. Запоздавшие и рабы стояли где придется, приподнимаясь на цыпочки. Двое музыкантов вышли на подмостки и спустились в орхестру, где принялись дуть в длинные трубы.

По толпе пробежал шёпот узнавания: зазвучала тема старого скряги Эвклиона — первое указание на то, какая пьеса будет представлена. Распорядитель и глашатай тем временем переместились к публике и расхаживали между рядами, добродушно утихомиривая самых шумных зрителей.

Наконец музыка отзвучала, и центральная дверь с грохотом раздвинулась. На подмостки вышел Росций в роскошном плаще и с маской гротескного довольства на лице. Через прорези виднелись прищуренные глаза; сочный голос эхом раскатился по рядам.

— Не знаете, кто я? Скажу вам коротко[6], — начал он.