Дом, забытый временем

Нельсон любил их все в целом и каждый в отдельности, но, к счастью — или к несчастью, — любовь эта имела пределы. Каждый день фабрики выпускали новую мебель, и, конечно, они с Норой имели полное право покупать что-то современное, не отставая от своих не столь состоятельных соседей. Тем более что привносить новое и, вместе с тем, сохранять старое — достойный подход к убранству дома, указывающий на хороший вкус и известную долю смелости. Так что Нельсон и Нора начали заменять некоторые — далеко не все — викторианские предметы интерьера мебелью, произведенной после Первой мировой войны, стараясь гармонично сочетать старое и новое. Завершив проект, оба были приятно изумлены. Никакой разнородности, одно сплошное очарование — очарование двух миров, спаянных воедино с изяществом и подлинным вкусом.

В 1920 году Нора родила мальчика, и его назвали Байрон — в честь ее любимого поэта. Он тоже был единственный сын, но на том его сходство с отцом заканчивалось, и начиналось сходство с обладателем основоположника байронизма. Он даже выглядел, как Джордж Гордон Байрон; ну и, разумеется, вел себя так же буйно. По сути, единственное, что отличало его от поэта — упорное нежелание писать стихи. Это отличие воодушевляло Нельсона; в любом случае, несмотря на Великую Депрессию, он видел, что его сын досконально изучил анатомию комбината. Вторая мировая война, конечно, вмешалась в планы отца, но не разрушила их окончательно. Понятно, что Байрон стал героем войны; к тому же он вступил в короткий «военный» брак, подаривший ему ребенка — девочку. После того, как жена оставила младенца в корзине у дверей управления демобилизации, а потом сбежала с любовником, заботы о ребенке полностью легли на плечи отца. Нисколько не колеблясь, Байрон принес дочку в Дом Дикенсонов, к своим родителям, которым ничего не оставалось, как любить ее и лелеять. После этого Байрон окончательно успокоился, отправился работать на комбинат, а страстность своей натуры тешил лишь бешеной ездой на спортивных автомобилях, которые как раз начали входить в моду.

Девочку назвали Элизабет. С самого детства она была чувствительна, застенчива и одиночество предпочитала любой компании, кроме компании отца. К отцу она относилась с огромным почтением. И это неудивительно, учитывая атмосферу, в которой она выросла — антикварная мебель, литографии Карриера и Айвза, дедушкины часы… Естественно, старое она предпочитала новому и, естественно, пожелала играть на клавесине, который пылился в дальнем углу гостиной. Играя Баха, она чувствовала себя, как рыба в воде, она любила Куперена[1] и Скарлатти. Но не музыка была ее главной страстью. Едва научившись говорить, она начала читать, а в девять лет написала первое стихотворение. В двенадцать в ее жизни появились три женщины, которым суждено было остаться с ней навсегда, а одна из них стала для нее примером во всем. Вот эти трое: Элизабет Барретт Браунинг, Кристина Джорджина Россетти и Эмили Дикинсон[2]. Нежно подшучивая, Байрон называл дочку «Элизабет Джорджина Дикинсон».

Байрон старательно трудился на комбинате, однако было очевидно, что деловой хватки отца и деда он не унаследовал.

Но ему все-таки пришлось взять на себя руководство компанией — летом шестидесятого года Нельсон и Нора погибли: их яхта попала в бурю на озере Эри. Байрон и шестнадцатилетняя Элизабет торжественно отсидели поминальную службу в церкви, торжественно выслушали соболезнования на кладбище под тентом, установленным над двумя гробами, затем сели в машину и торжественно поехали в огромный пустой дом.

Горевали они недолго. Комбинат был теперь целиком на Байроне, и эта внезапно свалившаяся ответственность напрочь лишила его душевной и физической энергии. Что же касается Элизабет… Она, конечно, любила деда и бабушку, но основная доля ее любви всегда предназначалась отцу, так что ее скорбь ограничилась написанием оды в память о погибших. Закончив ее, она взялась за другие стихи более насущной тематики, а потом лето закончилось, и она отправилась в пансион благородных девиц.

Она никогда не любила школу, а пансион и вовсе терпеть не могла. Учеба лишала ее привычного уединения. В Доме Дикенсонов ее комната была святая святых, и все ее существо противилось тому, чтобы делить жилище с двумя однокурсницами. Тем не менее, она честно старалась это преодолеть и писала стихи по ночам, прячась с карманным фонариком под одеялом. По большей части она сочиняла короткие лирические строфы, представляя себе, что пишет в манере Эмили Дикинсон. «Летним днем я нашла свое счастье, — написала она однажды ночью, — отплясывая с собственною тенью».