Дома моей души

Они подучили его прятаться за угол и при подходе кого-либо выскакивать оттуда и выпаливать встречному все свои новоприобретенные знания.

Эффект был потрясающий. При виде худенького херувимчика с огромными ангельскими чистыми глазками, высовывающегося с отборной бранью, народ опешивал. Матросики смеялись от возбуждения, что это дело им удалось. Мой несмышленыш – брат радовался, что он всё выучил, как надо. И юные матросики, а для нас совсем взрослые дядьки – учителя были им довольны.

Сколько длился этот спектакль, я не помню, но разведка, видно, донесла моей мамке суть дела и дислокацию «хохмачей». Скорая на расправу и затрещины наша мамка отвалтузила брата, который не понял, за что. И орал благим матом. Мне, попытавшейся за него заступиться, тоже попало. Мой друг- матрос вскоре по-свойски разобрался с хулиганами. И я помню то собрание команды, когда этим «хохмачам» досталось не хуже Вовки. Правда, обошлось без рукоприкладства. Но их нагло-малиновые морды я запомнила. Как и запомнила эти слова- характеристики для них, сказанные кем-то из команды.

Вовка еще частенько при виде этих ребят, желая показать, что он достойный ученик, выпаливал свои знания. Но эффект получался обратным. Профком постановил, что еще раз, и их спишут с позором на берег. И парни бежали сами от Вовки, как от чумы.

Я вижу картину, как два тщедушных горе-матросика, еще сами мальчишки, пошедшие в первый рейс после ФЗУ, бегут от моего брата, палящего им вдогонку пулеметные очереди полученных знаний. И как, попадающиеся им на пути, члены команды покатываются с хохоту над «хохмачами», а Вовка понимает это как знак признательности ему и старается еще больше. Что сталось с этими большими мальчишками, не понявшими разницу между шутками в своем фэзэушном туалете и на пароходе, где царило речное братство, и где слова с лозунга «Честь и достоинство …» претворялись в пароходскую жизнь всем естеством дружного и сплоченного коллектива.

Как Вовка отучился материться, я не помню. Но я не помню, чтобы он потом вообще это делал.

Когда моя взрослая подруга уехала, и я стала одна ходить в кино, я почувствовала, что уже и сама большая, почти взрослая. Я загодя выходила в клуб, до которого было далеко, сначала шла до перекрёстка, по нашей улице, затем вдоль «терра-инкогнито», т.е. вдоль детского сада. И уже по параллельной улице по символическому тротуару, протоптанному множеством ног вдоль дороги, и отгороженному от неё высокими деревьями. С другой стороны тротуара, вдоль невысокой ограды, отделявшей тротуар от прочих построек, росли кусты. Я шла вдоль этих кустов и мое сердце уходило от страха в пятки. Улочка была малопроходимой. А догадаться идти главной улицей, где стоял наш барак, а напротив, чуть наискосок бюст Сталина, где впереди были два наших магазина и школа?

Но то было дальше, а здесь ближе. В кустах следом за мной что-то шумело. Я припускалась бежать, переводя дух уже в воротах нашего стадиона, в конце которого стоял наш знаменитый клуб, а за ним наше место катания на яру, а также место летних прогулок взрослых парочек.

Как только я обретала радость от миновавших меня страхов и припускала в радостной подтанцовке-прыжках к клубу, я вдруг слышала:

–Верка! А я здеся!

Я, то ли лупила Вовку по спине своими кулаками, то ли орала на него от безысходности. Но, бросить своего меньшого брата зимним сибирским вечером одного, я не могла.

Вовка стойко выносил экзекуцию. Я хватала его за руку и мы бежали с ним проторенной дорогой, практически забывшие о инциденте. Вовка сидел у меня на коленях. И нас спасала его худоба. Мы шли домой счастливые, и я требовала, чтобы он, малец, от меня взрослой – третьеклассницы, отстал. Вовка сопел, и ныл, и соглашался.

И всё же частенько, перед воротами стадиона, брат объявлялся, довольный своим партизанским марш-броском. Где-то до седьмого класса мы ходили с ним в кино вместе.

И мама даже отпускала нас по воскресеньям в город на рейсовом автобусе, пыльном и дребезжащем, промерзшем насквозь и морозящим всех нас пассажиров. Нам давали каждому деньги на два мороженых и на два сеанса. Домой мы возвращались с больной головой и липким языком. Вовка никогда не жаловался. Но перед тем, как нам упасть на кровать, мы успевали съесть все, что нам давали.

Сейчас, когда пишу эти строки, я вижу своего маленького, самого родного брата, своего верного друга, и рыцаря, и соратника, худенького мальчика в сшитых мамкой или бабкой, а затем продранных и починенных шароварах из чертовой кожи, на резинке вверху и внизу, чтобы зимой меньше забивалось в валенки снега.

Я помню своего маленького брата, выручавшего нас, когда нам в городе не хватало денег на новый заход на полюбившийся фильм.

Он доставал из валенок спрятанный пятак. И мы шли в зал смотреть кино, довольные, что впереди снова фильм. И еще по мороженому. И, если лизать медленно, и слизывать вовремя все капли, тающего от тепла зрительного зала мороженого, то его хватит почти на полфильма.

Братишка!