Дома моей души

Итак. Утро и день выборов. Мы бежим в клуб, и впереди меня ждет чудесная встреча, о которой я даже еще не догадываюсь, с неземным голосом. Но путь нам преграждает здоровенный обоз из множества лошадей, запряженных в грузовые сани. На санях стоят большущие бочки с бардой. Бочки сплошь покрыты застывшими потеками этой барды. Возчики в огромных тулупах покрыты облачками морозного пара. Заиндевевшие лошадиные гривы торчат колом. Обоз идет медленно и степенно. Наши мамки успевают купить у возниц круги молока, застывшего в больших суповых мисках и принявшего их форму.

Меня впечатляет слово «бар-да». Мамка мне тогда все объяснила. Но я так до сих пор и не поняла. То ли это с завода по выпуску дрожжей или еще чего-то похожего отходы везли коровам в пойло. То ли это, наоборот, продукт отжима чего-то на молочных фермах везли на завод для производства чего-то. Так эта «барда» и осталась для меня загадкой.

А теперь уж вряд ли кто объяснит мне, что это такое. Так этот могучий обоз из огромных заиндевелых лошадей, возниц и бочек и остался в моей памяти элементом мощи. Мы ребятня смотрели на этот обоз как на неземное чудо. Некоторым из нас посчастливилось прокатиться. Но меня ни разу ни один дядька не пригласил, а сама я стеснялась напрашиваться, ожидая следующих выборов и обоза с бардой, которые почему-то часто совпадали по времени. Много лет надеясь на чудо – прокатиться на санях рядом с плескающейся в бочках бардой.

Вскоре обозы перестали проезжать наш Затон, то ли барда закончилась, то ли нужда в ней.

Но вот именно сейчас обоз проезжает, и мы бежим в клуб.

Когда после пяти-шести фильмов у нас начинает трещать башка, мы несёмся к нашей бабушке. Она переехала вслед за нами и за своим буксиром. И ей выделили комнату в полуподвале дома, через улицу от нашего. Комната была светлая, с печкой и полатями, которые бабушка соорудила сама по своим задумкам.

Она ждет нас и начинает готовить нам вкуснятину.

Это, я так думаю, был, «приэкономленный» бабушкой от рейсов, яичный порошок. Из которого она готовила нам большущую сковородку чего-то пышущего жаром и ароматно булькающего. Бабушка священнодействовала при нас. Она лезла на полати. Доставала оттуда маленький мешочек, топила на плите молочный круг, специально купленный у бардовозов. И мешала несколько ложек порошка из мешочка с молоком и еще с чем-то.

Мы уплетали огромную сковородку, не заботясь об этикете, нам было некогда. Выборы продолжались, а значит, и кино тоже.

Зима пролетала так быстро, что мы не успевали насладиться ни военными баталиями в построенных нами снежных крепостях, ни катанием на замерзших лужах на своих задницах, первоначально прикрытых новенькими дохами из каких-то зверьков, маленьких и тоненьких. Название которых я забыла. К весне моя задница, как и моего брата, и других обладателей этих дохлых дешевеньких дошек, купленных нашими родителями в низовьях реки за бесценок, как пошив из отходов, вновь ехала лишь на штанах из чертовой кожи. И на остатках той самой мздры, о которой шутит Задорнов, из которой когда-то в начале зимы торчали ворсинки меха. Сам мех оставался к этому времени на плечах и на груди. И все мы напоминали в конце зимы викингов, вернувшихся из похода с клочками шкур на их торсах. Мое «парадное» пальто было предназначено исключительно для школы.

Так я с моими друзьями – однокашниками и отскакала весь свой первый класс по ямам, канавам и снежным горкам нашего детства.

Глава 16

Брат мой, Вовка!

Парой лет позже брат тоже поступил в школу, но нисколько не поразил ни себя, ни меня этим событием. Ведь мы это уже с ним проходили.

Мы росли с ним, не обременяя друг друга, как близнецы.

Вовка был худеньким, задумчивым и большеглазым. Он таскался за мной всюду и нигде не отставал. Поэтому то, что я осваивала в пять лет, ему приходилось осваивать в три года.

И, как я сейчас понимаю, он нигде не подвел меня, а вернее, не доставил мне хлопот.

На пароходе он самостоятельно отсыпался в укромных уголках, куда и взгляд-то проникал с трудом.

На яру он катился самостоятельно без подмоги и не разбивал себе нос. Иначе я запомнила бы такие моменты. Простывать ему также приходилось редко. В отличие от меня.

Я помню нашу комнату после нашего марш-броска на горку во время очередного лютого холода. Наша лампочка, с еще не купленным абажуром, была завешана мамкиным старым платком. Мне даже этот свет бьет в глаза. Когда я всё же иду на поправку и просыпаюсь из болезненного забытья, я вижу около себя плачущего худенького мальчика. Он прижался к спинке кровати. Слёзы текут по его лицу медленно, крупными горошинами. Он не содрогается в рыданиях. Он тихо и горестно сопереживает, боясь причинить мне беспокойство. Он почти слился с прутьями кроватной спинки, и только на его лицо падал свет от лампы.

Друг мой славный, брат мой!

Когда ему случалось увидеть порез и кровь на чьем-то пальце, он бледнел и оседал точно так же, как на моей кровати, тихо и безмолвно.

Когда ему было года три или четыре, мальчишки-матросики научили его залихватскому мату.