Домби и сын

Долго сидятъ миссъ Токсъ и м-съ Ричардсъ, разговаривая о разныхъ разностяхъ, касающихся человческой суеты. Наконецъ, Полли беретъ свчу, озаряетъ темныя лстницы, спускается внизъ, провожаетъ свою гостью, запираетъ дверь тяжелымъ засовомъ, возвращается въ свою комнату и ложится спать. На другой день посл полудня она идетъ робкимъ шагомъ въ завшанныя комнаты, разставляетъ на стол припасы собственнаго издлія, приготовленные по совту извстной особы, удаляется опять въ свое мсто и сидитъ, и работаетъ, и не сметъ вплоть до завтрашняго утра вступить въ предлы завшанныхъ комнатъ. A тамъ есть и колокольчики, и сонетки, но никто не звонитъ въ нихъ, и только изрдка слышна тяжелая поступь страннаго затворника, отчужденнаго отъ свта.

Миссъ Токсъ регулярно приходитъ каждый день. Съ этой поры главныя занятія миссъ Токсъ на Княгининомъ лугу состоятъ почти исключительно въ приготовленіи кое-какихъ лакомствъ для перенесенія ихъ въ извстныя комнаты. Къ этимъ занятіямъ она возвращается каждое утро и всегда съ новымъ наслажденіемъ. Къ полудню ея корзинка наполняется вафлями, бисквитами, сухарями и пирожками самаго утонченнаго свойства; сверхъ того, въ особомъ узелк, на оберточной бумаг, бережно и симметрически укладываются: жареная курица, бычачій языкъ, порція холоднаго поросенка, порція телятины и такъ дале. И все это миссъ Токсъ, нахлобучивъ черную шляпу, своевременно относитъ въ тотъ развалившійся домъ, откуда разбжались крысы. Здсь она сидитъ до поздняго вечера и бесдуетъ съ розоцвтною Полли, раздляя съ нею вс свои блага. Она вздрагиваетъ при каждомъ звук и прячется въ темный уголъ, какъ уличенная преступница. Ея единственное желаніе — сохранить до гроба врность падшему предмету своего удивленія. И не знаетъ этого м-ръ Домби, никто не знаетъ, кром одной бдной и простой женщины.

Майоръ, однако, знаетъ, но отъ этого не легче никому, хотя ему, собственно, гораздо веселе. Майоръ, въ припадк любопытства, поручилъ туземцу заглядывать въ опустлый домъ и провдывать, что станется съ этимъ Домби. Когда туземецъ представилъ донесеніе насчетъ врности миссъ Токсъ, старичина Джой чуть не задохся отъ пронзительнаго хохота. Съ этого часа онъ синетъ больше и больше, вытаращиваетъ свои раковые глаза все шире и шире и постоянно свищетъ самому себ:

— Сударь мой, да эта женщина просто идіотка отъ природы!

Что же длаетъ самъ разоренный капиталистъ? Какъ проводитъ онъ свои одинокіе часы?

"Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!" Онь припомнилъ, и тяжело отъ этого стало на его душ, гораздо тяжеле, чмъ отъ всхъ другихъ ударовъ рока.

"Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!" Проливной дождь крупными каплями падалъ на кровлю, втеръ дико завывалъ вокругъ пустыннаго дома, — дурные признаки! "Да припомнитъ это м-ръ Домби въ грядущіе годы!"

Онъ припомнилъ это. Одинокій въ своей комнат, добыча страшныхъ призраковъ разстроеннаго воображенія, на разсвт тревожнаго утра, въ бдственный полдень, въ темный вечеръ, въ тоскливыя сумерки и въ проклятую глухую полиочь, чреватую думами ада, видніями тартара, онъ думалъ объ этомъ всегда и везд; онъ припомнилъ это съ угрызеніемъ, печалью, отчаяніемъ, съ томительнымъ страданіемъ гордаго ума, изнуреннаго всми ужасами предсмертной пытки!

"Папа! папа! поговори со мною, милый папа!" Онъ опять услышалъ эти слова и опять увидлъ это страдальческое лицо. Вотъ, вотъ она, эта отверженная дочь, на колняхъ передъ нимъ, съ растрепанными волосами, съ трепещущими руками, съ замирающимъ сердцемъ; онъ видитъ ее и ясно слышитъ, какъ вырывается изъ ея груди болзненный, протяжный, постепенно замирающій крикъ страшнаго отчаянія!

Онъ палъ, разъ навсегда, и никакая сила не поставитъ его на ноги. Для бурной ночи его рокового паденія въ мір не было и не могло быть отраднаго солнечнаго утра; для позорнаго пятна его семейнаго стыда не было впереди никакого очищенія, и ничто, благодаренію неба, не вызоветъ къ жизни его умершаго сына. Отчаяніе впереди и на пройденныхъ слдахъ прошедшей жизни! A между тмъ въ свое время такъ легко было измнить это прошедшее, такъ легко и отрадно было водворить благословеніе въ себ и вокругъ себя, и не было бы теперь этой горькой отравы, можетъ быть, послднихъ часовъ злоупотребленной… да, слишкомъ злоупотребленной жизни! Вотъ о чемъ думаетъ м-ръ Домби! Вотъ что теперь и грызетъ, и рветъ, и терзаетъ его сердце!

О да, о да! Онъ припомнилъ это! Часъ пробилъ, и знаетъ м-ръ Домби, что онъ самъ накликалъ его на свою голову. Часъ пробилъ, и знаетъ онъ, что значитъ быть покинутымъ и отверженнымъ. Было время, онъ самъ, по собственной злой вол, изсушилъ одинъ за другимъ вс любящіе цвты въ невинномъ сердц отринутаго дтища, и вотъ они падаютъ теперь горячимъ пепломъ на его голову, поникшую и опущенную, голову, притиснутую къ самой земл не столько роковымъ ударомъ судьбы, сколько собственнымъ сумасбродствомъ.