Доменная печь

В чем тут дело? Ну, сказать бы, голова пустая? Нет, мысли были, много было мыслей, но вот схвачусь за одну, тык-мык — нет слов. Брошу ее, схвачусь за другую, за третью, — ничего не выходит. Минут десять извивался я на сцене. Да еще угораздило меня глянуть в зал. Мать ты моя-а! Одни головы опустили, другие губы грызут, третьи морщатся, будто у них зубы болят. Кинуло меня в пот, рот высушило, язык к нёбу начал прилипать. Выбился я из сил, махнул рукою да бегом за сцену.

Нашел свою кепку, надвинул ее на глаза и закоулками к выходу. Слышу — в зале шум. Дернул я козырек к носу, юркнул в зал, да за колонку в темноту. Передние хлопают, задние смеются и говорят обо мне. С меня пот катит, а ноги будто в воде. Вышел на сцену Крохмаль.

— Застыдился он, — объявляет, — наш Коротков, ушел. Дадим слово товарищу инженеру. Он хочет сказать...

Кашлянул инженер и стал объяснять, почему я волновался. По его словам выходило, что я не сказал ничего оттого, что все близко к сердцу принимаю.

— А сказать, — говорит, — он хотел, вероятно, о ремонте домны. Поэтому позвольте мне отчасти заменить его.

Язык у него тоже запинался, но не заедал, как у меня. Рассказал он, каким завод был, с чего у нас все началось, как началось, — по порядку обо всем, даже наш с ним веселый разговор вспомнил, а самое главное у него не вышло. Мы, мол, поставили на ноги завод и принесли государству пользу.

Что завод был мертвым, об этом мы и без него знали. А мы-то, мы живые были? — вот где главное... Ведь не было нас, — одни тени. Пошел завод, и мы ожили. Смогли, значит, хватило пороху. И не горько ли после этого глядеть на нашу жизнь? Завод, такую махину оживили, а как живем? Завод, выходит, сдвинуть легче, чем свои привычки? И откуда среди нас взялись те, кто от переделки жизни все за Маркса прячется? Чуть заговоришь о коммуне или еще о чем, они словами из книжек отстреливаются, а на загладку бубнят:

— Не разводи ахинеи: хорошая жизнь будет, когда будут подходящие условия. Это закон, и открыл этот закон Маркс, а он мужик умный, гений прямо...

Да кто спорит? Конечно, гений! Только Маркс, если на то пошло, не один, их два: один для настоящих живых людей, другой для дураков и лентяев. Лентяи на условия да на государство кивают: вот разбогатеет государство, купит баранок, размочит их в сладкой воде, разжует, в тряпочку наложит и сунет нам в рот. Не хочется людям шевелиться: сиди в загородках с козами, с курами, жди царства небесного.

Вот о чем я хотел сказать, а вышел у меня вместо крепкого слова пшик. Послушал я инженера, скрипнул зубами — и кинулся за завод.

XIX. НОВАЯ ЗАРУБКА

По степи я бегал в тот вечер до одури и домой пришел хуже побитой собаки. Дети спали уже, жена святым поклоны отвешивала. Я обрадовался: после моленья, думаю, будет молчать. Поел, что было, и раздеваюсь.

Встала она с колен и спрашивает:

— Ну, осрамился?

— Ты уж, — говорю, — лучше замаливай свои грехи, а моего сраму не касайся.

Собираюсь лечь, а она опять:

— Как же так не касаться? Или я не жена тебе? Ведь мне за тебя краснеть приходится. Идут люди и смеются над твоим ораторством...

— Ну что ж, пускай смеются, — отзываюсь, — а ты не ехидничай, стыдно...

— Ага, стыдно? — наступает. — А я вот не стыжусь, буду смеяться, чтоб знал ты...

Слово за слово, и стала она глушить меня всегдашней дрянью: коммунисты сякие да такие, сторож с садочком, на детях даже рубахи чужие. В другое время я заснул бы под эту музыку, а тут нет мочи. Вскочил, надел рабочую одежу и бегу к Крохмалю. Вхожу, он тоже накидывается на меня.

— Ну, разве можно так, — спрашивает, — в лужу садиться? Хорошо, что инженер выручил, а то...

— Э-э, не грызи, — говорю, — хоть ты меня... Где у тебя можно лечь? С женой повздорил...

Затих он и дает мне подушку. Выспались мы и пошли утром станок чинить. Подходим к заводу, а жена уже там.

— А-а, не ночевать дома? — кидается. — Шляться? Я из тебя эту моду выбью!

— Ладно, — говорю, — выбивай, да, гляди, сама не разбейся.

— Плохо живете, — говорит Крохмаль, — если часто грызетесь.

— Часто, не часто, — говорю, — а в любой день перед работой, в обед и вместо хорошей песни на сон грядущий.

Засмеялся он, а я скрипнул зубами и намекаю ему, что в моей беде смешного ничего нет. Он соглашается и дает совет: надо, мол, жене хорошенько объяснить все, не глупая же она, поймет... Меня совсем замутило.

— Не пори, — говорю, — чепухи. Жена жизнью недовольна, от обиды хиреет, а ты ее разговорами лечить хочешь. Тут надо делом лечить, а не словами...

Крохмаль только хмыкнул. «Ладно, — думаю, — похмыкай, я еще доберусь до тебя...» Починили мы станок, и стало мне хуже, чем скучно. Иду домой, как в петлю. Мальчишки сидят хмурые. Со стены святые ухмыляются. «Эх, жизнь!» — думаю. Присаживаюсь и спрашиваю старшего:

— Опять учила молиться?

Он глазенками сюда-туда и незаметно кивает: учила, мол. Жена заметила это да за ухо его.

— Ты что, стервец? И тебе не нравится?

— Брось, не дергай, — говорю, — хлопца, будь ты неладна, а то...

— Опять атокаешь? — кричит. — Что ты мне грозишь?