Доменная печь

— Понимаешь? — объясняет. — В такое ополчение никто не пойдет, кроме тех, кому невмоготу. Надо только дело вести так, чтоб люди ни на кого не надеялись, то есть чтоб никакой приманки не было.

Послушал я его, вижу — обдумал он все хорошо, и чуть не прыгаю от радости. Землю под собой почуял. До полуночи возились мы с ним: еще одно объявление написали, прочитали мои каракули в записной книжке и сговорились, как действовать.

Одно объявление мы прибили в клубе, другое на заводе. В цехах говор пошел, посыпались шутки, прибаутки, иные заворчали:

— Не сидится чудакам на месте...

Мимо нас никто не пройдет, — все с расспросами, а мы на объявление киваем: там, мол, сказано, где можно все узнать. После работы отдохнули немного, посоветовались — и в клуб.

Первой прибежала к нам женотдельская организаторша. Сознательная, на фронте, говорят, была, а не вдумалась в нашу затею и стала расхолаживать нас: у вас нет опыта, вы торопитесь, вы не учитываете условий, вы можете подорвать идею, вы не согласовали с женщинами... Мы давай остепенять ее:

— Чего ты, — говорим, — в общей чашке щи перегораживаешь? Иди, помогай нам, впрягай согласных женщин. О чем разговор?

Люди в наш уголок шли густо. Мы все объяснили им, согласных с нами записывали и дня через три созвали их на собрание. Крохмаль подготовился и с жаром расписал, как удобнее скачать с шеи горшки. Все хлопали ему. А как начали толковать, с чего надо начинать, все пошло вбок да на сторону. Один кричит, чтоб союз денег отпустил; другой на кассу завода кивает; третий советует потрясти партийную кассу; четвертый метит чуть ли не в совнаркомовский сундук.

Людям мерещилось, будто им отсыплет кто-то денег, материалов на стройку, и они, как святые, в какую-то новую жизнь въедут. Мы давай осаживать любителей этого: завод, мол, не совсем еще ожил; союз еле на ноги стал; у партии для этого денег нет; в Совнарком лезть стыдно, — мы не лучше других, надо, мол, по добровольности, без дяди и тети, своим горбом строить все новое. Иных эти слова даже обидели.

— Вот оно что, — тянут.

— Какой же смысл огород городить, раз материальной зацепки нет?

— Самомделом хотят, эва...

— Штаны продать, горшки разбить...

Большая половина собравшихся опустила крылышки, набрала в рот воды и друг за другом за дверь. Вышло все, как мы думали: осталось с нами человек тридцать.

— Вот теперь, — говорит Крохмаль, — за нашу беду можно по-настоящему браться да вертеть и поворачивать ее. Никто не помешает...

Составили мы список, сделали выборы, уговорились жить коммуной, добиваться, чтоб верх нашего клуба отвели для детишек, а подростков перевели в другое место. Все как будто было ясно, а как стали гадать, куда подростков перевести, опять пришлось в затылке скрести. Завод оживает, все помещения забиты, надо новые строить, а мы, видишь ли, с клубом для подростков носимся. Посудили, видим, есть у нас только одно дело — коммуну ладить. Отмахнулись мы от всего прочего, а Чугаев хлоп в ладоши.

— Ой, недотепы мы, — говорит, — у нас же в поселке две церкви, а богомолам и одной много.

Обрадовались мы.

— В самом деле.

Дали выборным совет, с чего начинать, с кем связаться, назначили день следующего собрания и расходимся. Меня и Крохмаля провожать пошел инженер.

— Одобряю, — говорит, — давно пора за другую жизнь браться...

— Э-э… какая тут другая жизнь, — говорит Крохмаль. — Припекло, задыхаемся, вот и маракуем... Для другой жизни нужно сот пять новых домов, столовки хорошие, ясли, детские дома, людей подходящих...

— Фу-фу, — пыхтит инженер, — чего захотели. При домах и прочем всякий хорошо заживет. Для этого ни мужества, ни убеждений не надо: иди на готовое. А вот в нищете ломать да строиться — это, я вам скажу... И ведь много можно сделать...

Идем мы и говорим, говорим: где можно сады, парки и бульвары разбить, как сделать так, чтоб на улицах чисто было, какие дома надо строить... Я слушаю, и видится мне наш поселок совсем другим. Хорошо! Со степи полынным духом несет, звезды падают... И стало мне чудно: все иным можно сделать, а моей жене и не снится это: сидит дома, ничего не знает и знать не хочет. Стало мне жалко ее и досадно на себя. Зачем, мол, обманывать ее, надо, мол, напрямки сказать, пускай знает, отчего наша с нею жизнь такая. Горячусь, захожу к ней, раскрываю рот и — бух! — будто в холодную воду падаю: жена сразу накинулась на меня. Гляжу я на нее, — нет, не поймет она, не вникнет, и пускаюсь на хитрость.

— Детям, — говорю, — у товарища хорошо, надо вещичек немного захватить им.

Жена притихла было, потом как закричит:

— Ты что, пугать меня пришел?! Не запугаешь! Я плакать не стану! Хоть навек уходите! Вздохну без вас! На! — срывает с вешалки вещи и швыряет мне. На! Бери! На! Нужны вы мне...

Я складываю вещи в одеяло, в корзину и говорю:

— Поправляйся без нас.

— Уходи! — кричит. — Знаю я эти штуки!

Я толкаю дверь, а за дверью соседки.

— Разошлись, совсем разошлись, — шепчутся.