Доменная печь

— Не горячись, — говорят, — и говори прямо: не уступишь?

— Нет, — отвечаю.

— Тверд, значит?

— Тверже камня, — говорю. — Пока она в потемках и в ладане, не скажу.

Бабы шум подняли:

— А-а, ладан виноват!

— Зачинать детей не мешал ладан, а теперь мешает!

Одна прямо кинулась на меня.

— Ты, дьявол этакий, — кричит, — куда раньше глядел, что баба тебе не по хомуту? Зачем детей с нею плодил? Другую нашел? Старая ложка рот дерет?

Кричит, другие подкрикивают:

— А-а, вот что-о!

Вижу — заталкивают мою беду в какую-то выдумку про любовь. Разозлился я и прошу слова.

— Попали вы, женщины, — говорю, — пальцем в небо. Любил я жену, люблю, и другой мне не надо. И не об этом разговор. А раз вы не соображаете, о чем разговор, так я вам скажу. На заводе у нас от заботы и работы нередко глаза на лоб лезут, а где ваша помощь? Нюхаете попову рясу и детей дикарями выхаживаете? Отработаешь день, придешь домой отдохнуть, а тебя начнут грызть: сякой-такой, того нету, того мало, тот лучше тебя живет, у того то, у этого се. И час так, и два так... Заснешь, а тебя и сонного пилят. И все гнут к тому, чтобы делал ты для обмена сковородки и прочие штуки. Кради, значит, становись прохвостом, пускай дети у тебя учатся этому. А если ты не хочешь делать этого, так рычат на тебя. Вот о чем разговор, если понимать хотите, а любовь спрячьте до другого раза...

Пробрал я женщин, стали судьи вызывать охотников высказаться. Сначала говорили умные, резонные — и меня, и жену стегали: оба, мол, хороши, раз на люди сор из хаты вынесли. Потом стали выходить ребята и женщины погорячей. Выкладывали, как в семьях ссорятся, пудрятся, мажутся, требуют тряпок: как наш брат отваживает жен от кружков, от грамоты и пропивает все; как детвора на улице обучается гадостям. Самогон, карты, измены, лото, выкидыши, аборты, загородки в сараях, дыры в погребах, спекулянты, кулаки, гадалки, — все, как из мешка, посыпалось.

«Вот оно, мальчишки, вот оно», — думаю. У иных от горечи губы и руки тряслись, но обо мне толком мало кто сказал. Все стесняются, мямлят: хороший, мол, Коротков, ну, а жену его тоже нельзя без внимания оставить, раз она темная. «Эх, — думаю, — черти вы...»

Под конец вышел со словом Чугаев, после него лампадник Свиридов поскулил немного, и судьи пошли за сцену. В зале заговорили, а жена все идолом глядит. Возле нее богомолы зевки крестами отпугивают и в уши ей — «ту-ту-ту». Она кивает, соглашается. Я гляжу на нее и думаю: «А что, если присудят вернуть ей мальчишек?» Поежился я и решаю стоять на своем. Горячусь, сам с собою и со всеми людьми спорю. Слышу — звонок. Вошли судьи; председатель помахал бумагой и читает: потому да посему оставить моих детей там, где они есть; приглядывать за ними поручить Сердюку, инженеру и Крохмалю; стараться создать при заводе детский дом; Короткову, мне то есть, выразить порицание, что оставил жену без сознания, а ей предложить войти в кружок и разобраться, что к чему в жизни...

Согласные хлопают, подростки поют, несогласные ругаются. Визг, причитания, крики, — даже на улице спорили...

XXIII. „ПОЧИН”

С коммуной не ладилось у нас. Нам надо было вселиться в какой-нибудь один дом, а с нами никто не хотел жильем меняться. Тому лень, тот торгуется, как на базаре.

— Что ж, — говорит, — я квартирой поменяюсь с тобой, если отступного дашь.

— За что?

— А за менку, — смеется. — Или я тебе должен даром удовольствие делать?

Поговори с такими. Другая препона была опять-таки в женщинах, в ихней робости: да как это? Да что это? Да ведь никто так не живет. Мы собирали их, все растолковали им. Послушают, согласятся, а через день-другой глядишь — одна заупрямилась, другую сбила, та сбила третью — опять пошел чад! Много сил ушло на это, ну, а в небольшую ватажку все-таки сбились мы — девять семейных, я да Крохмаль.

В подходящем доме уломали ребят перейти в наши квартиры, побелили их, прибрали и начали перетаскиваться. Заберем одного со всем добром его, а назад перетаскиваем другого. В квартиры мы сразу не вошли: забились в сараи и стали дом убирать да переделывать его.

Вместо десятка кухонь сделали две. В одном месте сняли перегородку и устроили столовую для всех. Забили лишние ходы-выходы, выбелили все, поправили лестницы, крышу — и вобрались.

Втянули женщин в дежурство на кухне, в дежурство с детьми. Мы, мужчины то есть, таскали воду, дрова и двор прибирали. Сначала не ладилось, особенно хлопотно было с детьми: маленькие к матерям просились, не во-время есть клянчили. Пришлось утрясать все, игрушки делать, — сяк-так уладились. Дали коммуне имя «Почин» — и назначили день открытия.

Детвора в балках венков наделала, цветов да травы нарвала. Убрали мы дом, двор песком посыпали, сами принарядились. Пришла музыка, ворота настежь — и пожалуйста! Коммунисты поднесли нам шкап с книгами, подростки из рисовального кружка — три картины.