Доменная печь

Вышел я из механической, иду к другим цехам. На воротах замки, а в окнах дыры — во-о! И видно, что через них лазали все, кому не лень. Схватился я руками за одну раму, вскочил на подоконник — и в цех. Ух! Идешь, а шаги тах-тах, будто сердце стучит после бега. Везде ржавчина, пыль. На солнцепеке кой-где уже бурьян зеленеет. Из самого железа, из обрезков, из лап станин тянется зелень, все хочет оплести, в самые зубья, в винты забраться. Вверху — фррр: голуби летают. На всем потеки ржавчины. Верстаки бурые, шершавые. Проведешь пальцем — прибитая дождем пыль расступается, как вата...

Страшней всего в котельной, в прокатной и в сталелитейной. Прессы, станы, печи, горны — все окоченело. Ну, хоть бы звук или шорох какой. Заденешь за что-нибудь, даже оторопь возьмет. Из-под ног бурая пыль, стук башмака от стана к стану летит: «У-у-у-у-у...»

В ссылке я был на болотах, где морошка растет. Подойдешь, бывало, к такому болоту, глянешь, — кажется, просто мшистая полянка. А ступишь на нее, под тобою запищит, ступишь еще — загудит: «гу-у-у». Земля будто плачет, что ты потревожил ее. Так и в пустых корпусах. Идешь, а на тебя все зарится и будто спрашивает: «Ну, долго так будет?»

А что ты скажешь тут? От тишины голову ломило. Подошел я к домнам и совсем очумел! Все птичьим пометом побелено. Из самых венцов прутики гнезд торчат, воронье гомозится. Мне даже руки свело. «Ах, ты, — думаю, — парша этакая». Насбирал я гаек, болтов и давай бросать в гнезда. Раз попал, два попал, — воронье закружилось, загалдело. А в заборах дыры, в дыры степь глядит. В степи — балки, хутора, села.

Ветер подул. Вместо дыма, глины, шлаку и горячего чугуна запахло бурьяном, чебрецом и гретой землей. Я этот запах с фронта запомнил. Лежишь, бывало, в цепи, сонный, голодный, а в нос запах земли шибает. Только поддайся ему, забудь, кто ты, зачем ты, нагни голову, засни — и не встанешь! Смерть, могила...

V. С ЧЕРВОТОЧИНОЙ

Оглядел я завод, прикинул в уме, что есть на нем, чего нету, выбрался на улицу, слышу — окликает кто-то. Оборачиваюсь — Гущин. До революции в одной бригаде работали мы с ним. Любому слесарю сорок очков вперед даст! Начитанный, разные вещи изобретал. Обнялись мы, поцеловались.

— Каким ветром занесло тебя? — спрашивает.

— Да вот, — говорю, — приехал на завод поглядеть.

— Ну, нагляделся? Доволен?

— Худо, — говорю, — у вас.

— На что уж лучше. Прямо не завод, а склеп, — говорит и смеется.

«Что его радует?» — удивляюсь я и хочу заглянуть ему в глаза.

— Ну, а ты как?

— Я! Я ничего, — отвечает.

— Как же так — ничего? Тихо, голо, босо, — говорю. — Ишь, в каких баретках щеголяешь!

Глянул он на свои башмаки и хмыкает:

— Дырявы, верно, но ты на чепуху не обращай внимания. Вся суть, брат, в том, кто как одиннадцатую заповедь блюдет, а заповедь эта, как тебе известно, гласит: «Не зевай». Пойдем ко мне для ясности.

— Идем, — говорю. — Ты мне о заводе все расскажешь.

— А чего о нем рассказывать? Это все равно, что воду толочь или пальцем дырку от съеденного бублика ловить...

Всю дорогу шуточками от разговора отделывался. Жил он на отлете, верстах в трех от поселка, на месте кирпичного завода. В гражданскую войну там сражения были, завод снарядами весь раскрошен. Щепа на топливо пошла, — остались глинища да обглоданные печи. Свой двор Гущин обнес валом из кирпичного лома. На кирпич земли насыпал, и на ней стеною разрослись бурьян и конопля.

Домишко с переходами, с пристроечками. Сарай на землянку похож. В загородке куры возятся, во дворе козиные орешки темнеют. Огород лучше иной выставки: грядки сделаны по ранжиру, ботва срезана, все подвязано. Картошка по какому-то японскому способу посажена, — с клубня будто меру дает. Домишко и пристроечки в зелени, в цветах.

Из дома вышла жена Гущина с малышом, два сына выбежали. Стал я здороваться с ними, — на руках у старшего сына мозоли.

— Да он у тебя на заводе работает, что ли? — спрашиваю.

Переглянулись они и смеются, а чему, не поймешь. Рожи веселые, хорошие. Видно, что глазами разговаривать между собою умеют, — живут, значит, дружно. Хлопнул меня Гущин по плечу и говорит:

— Да, брат, у меня все работают. Иначе нельзя: хибарку эту, огорожу, — все сами делали. Мои ребята на все руки мастера. Идем-ка!..

И повел меня через верандочку в дом. Эх, есть же на свете золотые руки! Бедно, ничего нет, а хорошо. Выбелено, везде половички, чисто, пол глиняный, но ровный, ровный. На стене портрет Ленина в венке. Пристроечка для летнего спанья лучше игрушки. В сенях Гущин толкнул дверку.

— А вот это, — говорит, — мой собственный завод. Можно сказать: фирма Гущин и К°...

У окошка стоит маленькая ножная самоточка. Рядом верстак с двумя тисками. Напильники тут, ножовка, всякий мелкий инструмент, везде опилками посолено. Над верстаком полочки с разными моделями. Аккуратно все, чисто. С меня вся дурь слетела.

— Хорошо, — говорю, — у тебя. Глядеть любо. Изобретаешь что-нибудь?

Поморщился Гущин, на мальчишек глянул да махнул рукою: э, мол, все равно! — и говорит: