Доменная печь

— Да вот, — говорю, — отошел ты от слесарного дела и в чистые спекулянты выскочил...

Он мне на это шуточку загибает: еще в священном писании, дескать, сказано, что последние станут первыми, и прочее... А я все свое гну: не прикидывайся, мол, словами... Видит он, — шуточки мне не по зубам, и накидывается на меня:

— Ты, — говорит, — о моем слесарстве лучше помолчи. Где мне слесарить? Ведь завод мертвый. Или ты ничего не видишь?

— Как не вижу? — кричу.

— А так, — говорит, — не видишь — и все. Я на заводе был не слесарем, а лодырем и хуже...

— Как ты мог быть лодырем? — удивляюсь.

— А очень просто, — говорит, — у меня семья, а пропитать ее я не мог. Работал, а все голы, босы, от жениных попреков на мне не было живого места. Да и как ей не грызть меня? Я осаживал ее, а самому иной раз даже в глаза ей стыдно было глядеть. На словах я одно плел, а на деле с завода сковородки, противни таскал и посылал ее менять их на хлеб. Какая цена моему слову после этого? Жена разозлится иногда и крикнет: «Замолчи, вор несчастный!» Мне рот и замазан. И дети слышат это... Да тут лучше сквозь землю провалиться. А теперь мне хоть и стыдно, да не так. Съезжу за товаром, погорланю на базаре, — и сыты, никто меня кривдой не попрекает...

— Хозяйственным стал, — говорю, — надо всем металлистам в ряд с тобою за прилавки становиться...

— Зачем всем?

— А что? Не хуже тебя торговать будем, — смеюсь. — Уж если итти в рай, так всем союзом...

Слово за слово — повздорили мы, разошлись в разные стороны, и началось у меня в голове коловращение. Как же, мол, так? Как мог Меньшуткин забыть, кто он такой? Как дал он себя на мякине провести? Неужели он думал, что у нас все само переделается? Бегу, горячусь, а мысли врозь. Ну, где в самом деле Меньшуткину слесарством кусок хлеба зарабатывать?

Очутился я на выгоне, глянул, а завод — вот он, как на ладони. Дымок над ним вьется чуть-чуть. Знал я, что на нем из восьми тысяч рабочих только огрызки работают. Шевелилась только механическая мастерская, да и то больше по ремонту. До того доходило, что мужики к заводу с починками, как в деревенскую кузницу, приезжали.

Слышал я про это, не раз издали глядел на завод, а после разговора с Меньшуткиным будто ударило меня: стоит, мол, завод, расползаются наши силы, а без них все наши бани, сады, коммуны — пустая егозня и пыль. Без заводов, без машин, без железа нас за горло возьмут, а охотников на наше горло, на нашу спину хоть отбавляй...

Стою и ругаю себя: самое, дескать, главное проворонил в своем коммунальном отделе, в белиберде увяз...

Слышу — сзади кашляет кто-то. Оборачиваюсь — стоит гражданин с палкой и стирает со лба пот. Околышек плисовый, а на околышке след от значка или от кокарды. Аккуратный такой, глядит ласково и будто глумится надо мною.

— Добрый вечер, товарищ Коротков!..

Я слова его пропускаю мимо уха. Он хмыкнул, повел глазами туда, куда я глядел, на завод то есть, и спрашивает:

— Любуетесь?..

И таким голосом спросил — лучше б палкой ударил меня.

— Любуюсь, — говорю, — а что?..

Он хмыкает и кусает меня за сердце:

— Скоро, говорят, завод совсем остановят...

— Не знаю, — говорю, — а зачем его останавливать?

— Да, видите ли, — тянет, — нет смысла держать людей без дела. Не по карману. А какая махина! Сколько людей питалось возле нее...

И вздохнул. Меня жаром так и обдало. Ноги сами понесли прочь. Прибежал я к себе в отдел, созвал своих помощничков, сдал им дела, забежал в партком, занял там велосипед — и айда. Лечу, а завод летит на меня. Небо над корпусами синее, чистое. Не трубы и домны вроде стоят, а какая-то зубчатая горка. Только орлов нехватает. Придержал я велосипед, слушаю. Ну, хоть бы звук какой. Тишина прямо за сердце берет...

IV. ЖЕЛЕЗО В БУРЬЯНЕ

Прошел я проходную будку, сдал сторожу велосипед, глянул на заводской двор, — батюшки мои! Кругом лебеда, бурьян, чертополох. У бывшего ларька потребиловки зреет полоска пшеницы. С краев бурьян палкой сбит, а дальше — выше пояса. К больнице, вдоль забора, картошка посажена, подсолнухи к небу тянутся.

Из бурьяна выглядывают валы, рельсы, колеса. Все травой затянуто и плесневеет. Огляделся я и думаю: «Вот оно как! А я садовые да огородные артели охаживаю, сбиваю ребят коммунную еду варить, навожу чистоту, цветами занялся...»

Механическая мастерская будто в ветошку закутана и хочет заснуть. Работают в ней больше те, кого домишко, огород или коза в поселке держат. Потомственных металлистов раз-два — и обчелся.

Слесари локомотив чинили. Человек двадцать из старого железа водосточные трубы гнули. На хороших самоточках точили всякую дрянь. Стружки везде слоем, как в коровнике солома. Окна выбиты. Ремней местами нет, все в пыли.

Хожу да насвистываю, чтоб не видно было, как у меня в груди кошки коготки вострят.

— Ахово у вас, — говорю слесарям.

— Да что ж поделаешь, — тянут, — время такое...

Главного никто будто и не замечает, — спрашивают о пустяках и все жалуются, жалуются. Совсем стало мне не по себе.