Домик на дереве

– Их убили, – его глаза наливались слезами, – всех, без исключения.

– Что же такого натворила твоя семья?

– Все из-за цвета кожа.

– Цвета кожа?

– Не понял что ли?

– Нет.

– Ты не понял, что я армяхин?

– Нет, не понял.

– Даешь, товарищ!

– Ты весь в саже и грязи – поди, разбери, кто ты там?

– А мой южный акцент? Его не слышно?

– Я не заметил.

– Плохо прислушивался, а он у меня – есть.

– А что, не романдцев, убивают?

– Ты где живешь? Еще как убивают!

– Почему?

– Я сам задаю себе этот вопрос: «Почему?». И мне кажется, я никогда не узнаю ответа.

– Это несправедливо.

– Лучше не говори мне о справедливости. Это только слово. Справедливости в мире – нет. Я знаю, я проверял и на себя испытал. Уже стихами тут с тобой заговорил.

– Ты хороший собеседник, – похвалил я Гришу; он сразу же сверкнул улыбкой.

– Ну, спасибо, товарищ! – Он откусил полсухаря и, чмокая, сказал. – Я уже заочно придумал себе, что вся это идея со знакомством выгорит. Поэтому я долго не мог решиться придти к вам и рассказать о себе. А ничего вроде, получилось. Видимо, еще не разучился общаться с людьми, не до конца озверел. А общаться с тобой – одно удовольствия. Еще бы! Я ведь прожил в лесу очень долго и за это время толком ни с кем не разговаривал, не считая милой женщины из местного кафетерия. Она меня подкармливала.

– Я бы чокнулся, – признался я.

– А чтобы не чокнуться, ты загрузил бы себя какой-нибудь деятельностью, которая сглаживала бы твое одинокое существование. Вот я, например: и маломощные бомбы научился делать, и собственные крылья изобрел, и завесу из тумана сотворил, и ненужное барахло отремонтировал, и сколотил мебель из досок, и охотился, и говорил с собакой, словно она человек, и еще много чем занимался. Ни минуты покоя не давал себе, чтобы не вспомнить, что я самый одинокий человек на свете. Это помогало. И тебе бы помогло.

– Я бы и двух дней не прожил в лесу, – сказал я.

– Я тоже так думал, когда оказался на улице. Без дома. Без ничего. Но я приспособился. Приспособился, словно всегда, с самых пеленок, готовился к этому периоду жизни. И тогда я понял, что если я приспособился, то и любой человек сможет приспособиться ко всему, когда захочет жить. Ко всему!

Я вытащил из загашника две сальные сигареты, одну запустил себе в рот, вторую – предложил ему; Гриша, на удивление, не отказался. Мы закурили; каждый из нас, по-своему, наслаждался сигаретой, залежавшейся, пропитавшейся влагой, но такой душистой и сладкой, что голову кружило от легкого дурмана.

– Я так-то завязал с никотином, – оправдывался я; а сам курил с удовольствием, со страстным рвением.

– Я заметил, как ты завязал. – Не укор и не усмешка, а скорее дружеское замечание. Гриша умел расположить к себе людей, даже в таком неприглядном виде; доброту сразу же чувствуешь, неосознанно, почти интуитивно, кожей, телом, сердцем. От него исходило сияние, которое притягивало к себе, как магнит; я знал его не больше часа – как человека! – и за это короткое время я готов был раскрыться ему, стать его другом, которого у него не было в силу сложившихся обстоятельств. – Хорошо сидим.

– Это точно.

– Тебе не пора домой?

– Нет. До девяти вечера – я вправе делать то, что захочу.

– Это хорошо. Очень хорошо. Сегодня мне хочется выговориться. Ты ведь не против?

– Нет. – После недолгого молчания я спросил. – Ты расскажешь о себе?

– Тебе все еще интересно?

– Да, – уверенно ответил я. – Мой интерес только возраст после нашей болтовни.

– А сигарет больше нет? – вдруг спросил Гриша.

– Не знаю. Сейчас поищу. Может, что найду.

– Было бы здорово. Люблю рассказывать и курить.

– А я курить и слушать.

Мы одарили друг друга улыбками, и я начал тщательный обыск домика. Через некоторое время я держал полупустую пачку сигарет, которую нашел за скамьей.

Глава 10