Домик на дереве

Гриша рассказывал, как его семье – и ему соответственно – в один прекрасный день сделали горячие наколки-отметины на лбах (большая буква «А»), которые говорили сами за себя: вот идет армяхин, отброс общества, который не достоин жить в Романдии и который не достоин, чтобы с ним здоровались, помогали, обслуживали и так далее и тому подобное. Это было начало конца. Сначала армяхам запретили ходить в кино, в театр, посещать общественные парки и литературные скверы, появляться на массовых мероприятиях, посвященных знаменательным событиям. Потом их не стали впускать в магазины, в лавки, где отоваривались романдцы (если владелец магазина впускал хотя бы одного армяхина, то он автоматически становился для партии врагом, который пошел против их воли, и его могли без суда и следствия расстрелять; так было сплошь и рядом). Позже всех армяхин, без исключения, поголовно, убирали с руководящих – и не только! – должностей в государственном аппарате, из учебных заведений, больниц, правоохранительных органов; отец Гриши, к его негодованию и непониманию, был первым в списках на увольнение. В одночасья все лишись работы, даже те, кто держал собственные лавки и предприятия, потеряли их, потому что пришли чиновники, олицетворяющие нацистское государство, и на законных основаниях забрали то, что им не принадлежало. И ладно бы на этом все остановилось, дальше было только хуже. Государство этих, как выразился Силин, мягких мер стало недостаточно, мало! и они перешли к тому, что и задумывали: к жестким мерам, которые предполагали изгнание и уничтожение армях. Девятого апреля N-года по всей стране были проведены погромы; отряды ЦЦ вместе с горожанами, внезапно ожесточившимися на своих соседей и друзей армяхского происхождения, вламывались в чужые дома и мародерствовали, уничтожая память и воспоминания, хранившиеся в каждом доме, в каждой квартире. Некоторые солдаты ограничивались обычными погромами, другие, всласть поразбивав чужое имущество, поджигали дома, третье – приходили, чтобы нанести увечья мужчинами и насиловать женщин. В том же месяц прошла массовая отправка армях в концлагеря. Часть армях, которым не хватило мест в лагерях, демонстративно расстреливали на городских площадях. И только верхушка, привилегированная и очень богатая, смогла с помощью связей и огромной суммы денег депортироваться из страны, за океан, в благонадежную Аменигу.

– Нам еще повезло, что нас солдаты просто выдворили на улицу, причем без побоев и угроз, а потом зашли в дом и повеселились там на славу. Мать благодарила Всевышнего, что они не стали поджигать дом. Когда отряд солдат сделали свое грязное дело, они извинились перед отцом, и ушли. Не успел я зайти в дом, как вдруг к горлу подкатил комок с кулак, отчего стало трудно дышать. Мать с сестрой и вовсе заплакали. Отец молчал, на удивление не нервничал, не сквернословил, просто ходил по разрушенному дому, скрестив руки за спину, и с тоской смотрел на погром, на осквернение его жилища. Женщины еще долго не могли отойти от увиденного и пережитого, а мы с папой начали самую долгую, самую больную для сердца приборку – мы собирали нашу жизнь и выбрасывали ее в мусорку. Боже, как же это было тяжело! Тяжелее, чем тебе кажется, Саша. Все, что я когда-то любил – фарфоровую статуэтку, подаренную на день рождения, коллекцию миниатюрных машинок, подборку любимых журналов, памятные фотографии – исчезло, превратившись в осколки прошлого. А знаешь, что самое было отвратительно в этот день? Никто, ни один горе-сосед не зашел к нам и не сказал слов соболезнования, слов поддержки. Никто. Им было безразлично, что с нами сталось и что станется в ближайшем будущем. Всё, мы для них враги (а всего несколько месяцев назад были друзьями) – и точка! Так сказал Силин, так продиктовала Партия, так повторяли романдцы и они не в праве кому-то доказывать, что семья оных совсем не такая, как другие армяхские семьи, она хорошая, что она не заслуживает всех этих бед. Так же они были не в праве с ними здороваться; у них одно имелось право – избегать их, ибо мы стали прокаженными.

Не прошло и нескольких дней, как на мою семью, несчастную и потерянную, обрушилась новая беда. Сестру, Азочку, избили до смерти. А знаешь почему? Из-за двух буханок хлеба, которые она хотела взять в долг в местной хлебопекарне «У Розы». Хлебопекарню держала Роза Владимировна, особа властная, наглая и зловредная, обладающая огромной силой убеждения, властью. Она была лично знакома с моими родителями и постоянно продавала нам хлеб за цену вдове меньшую, чем на ценниках. Когда «Времена» изменились, эра сменилась другой эрой, она перестала с нами знаваться. Мы для нее превратились в бестелесных призраков.