Домик на окраине. Зайнаб-биби

Не прошло и года со дня смерти Курбана, еще не кончился срок траура, как по велению рода Зайнаб стала женой старшего брата последнего мужа. Точно так же, как после смерти человека его кибитка или осел переходят по наследству самому близкому родственнику умершего, так и она перешла во владение брата своего покойного мужа.

Таков был закон рода, и шариат был стражем и оплотом этого закона.

Семейная жизнь с третьим мужем началась с того, что уже на следующий день после свадьбы он жестоко избил Зайнаб. Тем же и закончилась эта жизнь. Хотя отчим ее четверых детей был им не чужим человеком, а родным дядей, ни один из них видел ни единого светлого дня. Этот невежественный человек для «воспитания семьи» постоянно грозил камчой[10] беззащитной женщине, ее дочке и трем младшим сыновьям.

Когда дочери Зайнаб исполнилось тринадцать лет, род решил, что ее нужно выдать замуж. Это было как раз в то время, когда его величество эмир, подпалив в пламени бухарской революции свои крылья, улепетнул в Душанбе. Его нукеры каждый день привозили из кишлаков в подарок «оплоту веры» красивых девушек.

Все окрестное население жило под этой угрозой, и Зайнаб, боясь худшего, не противилась решению рода, а старый жених скрыл, что у него уже была сорокалетняя жена.

Однажды командир взвода Васильев, отправившись с бойцами в кишлак Бошкенгаш за провизией и фуражом, привез оттуда избитую до полусмерти женщину с вывихнутой рукой и троих ее раздетых и разутых, голодных и плачущих ребятишек.

Это была Зайнаб.

Сан'ата тогда еще не было в Кокташском гарнизоне. Он сражался в Файзабаде с бандой курбаши[11] Гаюрбека. Когда его перевели в Кокташ, Зайнаб была уже здорова и жила в самом гарнизоне, по мере сил помогая своим спасителям: чистила овощи на кухне, стирала красноармейцам белье, делала мелкую починку. Не прошло и года, как Зайнаб стала совсем другим человеком. Бывает, высадит садовник саженец, а саженец и не растет и не гибнет, так, прозябает. Хотя народная поговорка утверждает, что дерево растет только на одном месте, но пересадит садовник саженец в другую почву, и, глядишь, через некоторое время тот начинает пускать корни и в один прекрасный день расцветает.

Вечером того дня, когда в Кокташе образовался Военно-революционный комитет Локай-Таджикского района и Зайнаб назначили заместителем председателя этого комитета, командир Караваев вызвал к себе Сан'ата. Кроме командира, в комнате находился один из работников штаба кавбригады.

Караваев усадил Сан'ата на скамью и без всякой подготовки начал рассказывать биографию Зайнаб. История жизни этой женщины показалась Сан'ату печальной книгой, на страницы которой жизнь не занесла ничего, кроме оскорблений, истязаний, унижений, побоев, страдания.

С нескрываемым волнением слушал Сан'ат этот тяжелый рассказ и удивлялся, почему командир рассказывает ему все это.

В конце Караваев сказал:

— Мы хотим, чтобы ты, один из лучших бойцов, продолжая службу в эскадроне, помогал этой женщине и охранял ее.

Сан'ат вскочил и по-военному отрапортовал, что готов выполнять приказ.

— Сядь, сядь, — мягко сказал Караваев. — Видишь ли, это не приказ… Кругом орудуют банды басмачей. У нас нет лишних бойцов, поэтому…

— Ясно, товарищ командир, — сразу же ответил Сан'ат.

Потом к нему обратился представитель штаба бригады:

— Вы должны понять, почему из личного состава такого солидного гарнизона рекомендуют именно вас. Знаете почему? Не только потому, что вы лучший боец, и не потому, что знаете родной язык товарища Курбановой. Разумеется, и это имеет значение, но главное — потому, что вы, как нам сообщили, близко к сердцу приняли горькую долю этой женщины…

В тот день, когда вернулась избитая до полусмерти дочь, Зайнаб слегла сама. Она горела как в огне, ее бил озноб. Но у нее была не малярия. Гарнизонный врач сказал, что это от нервного потрясения.

Сан'ат, как челнок, сновал между домом Зайнаб и гарнизоном.

Вот уже месяц, как образ названой матери возникает перед внутренним взором Сан'ата. Где бы он ни был, чем бы ни занимался, у него в ушах звучит мягкий, спокойный, но повелительный голос Зайнаб.

Сан'ат настолько углубился в свои воспоминания, что не заметил, как остановилась арба, и не услышал обращенной к нему просьбы арбакеша.

— Надо немного отдохнуть, — повторял возница.

Они стояли на берегу Кафирнигана. Паром покачивался на бурой воде у противоположного берега.

— Переедем на ту сторону, потом, — собравшись с мыслями, сказал Сан'ат.

Умар, приложив ладони ко рту, крикнул через реку:

— Эй-ээй, дядюшка! Пошевеливайтесь!

Паромщик нехотя покинул тенистое место под деревом, отряхнул штаны и рубашку и, почесываясь, поднялся на паром. Потом с той же неторопливостью вынул табакерку, встряхнул ее и, высыпав на ладонь, отправил в рот порцию наса, обтер руку об рубаху и начал искать рукавицы. Наконец и они были найдены, и он, поустойчивее расставив ноги, стал подтягивать паром, перехватывая руками толстый канат.