Домой

– Жуй, хорошенько жуй… давай, давай… сейчас чайку тебе горячего дам, и – смотри – у нас кусочек масла оставался, сейчас намажу тебе бутерброд… кушай, кушай!

– Господи, ешь, ешь скорее… – растерянно бормотал Арсений Васильевич.

Володя вгрызся в хлеб, пряча глаза.

Нина быстро мазала хлеб остатками масла:

– Сейчас, Володенька!

Володя быстро вытер рот:

– Нет, нет! Все, я больше не буду, я вот только чаю глотну… и пойду, правда, мне пора…

Он попытался встать с кресла, но Арсений Васильевич удержал его:

– Сиди… как не стыдно тебе, Володя? Да и нам тоже… мы не догадались, ты не пришел – ну, ослаб бы совсем и помер, и кому лучше? Тебе мертвому или нам без тебя? Или матери с сестрами?

Володя поднял на него отчаянный взгляд:

– Арсений Васильевич! У нас же есть мамин паек! Она на службу пошла! Мы не голодаем! Просто… Анюта маленькая совсем, она плачет, а маме работать надо… и я… ну… простите, что я к вам пришел!

Арсений Васильевич махнул рукой. Нина составила чашку и тарелочку с маленькими бутербродами на маленький поднос и поднесла к креслу:

– Ешь.

Володя хотел было что-то сказать, но она твердо перебила его:

– Ешь немедленно. Пока все это не съешь – не выпущу.

Володя опустил голову.

– Нет. Вам самим не хватает.

Нина молчала. Володя посмотрел на нее.

– Нина?

– Я все сказала.

Володя робко взял чашку, потянулся за хлебом, потом опустил руку.

– Я… не могу один.

– Ничего! – отчеканила Нина, – от голода умирать один можешь, и тут управишься. Больно нежный.

С едой было покончено, и Володя, не поднимая глаз, пробормотал:

– Большое спасибо.

– Не кружится голова? – спросил Арсений Васильевич.

– Нет, больше нет.

Нина, не сводя с него серьезного взгляда, выговорила:

– Завтра из остатков муки испеку еще пирожки. Зайдешь после трех.

Володя поднял голову, хотел что-то сказать, но встретил Нинин взгляд и угрюмо, потерянно кивнул:

– Спасибо вам. Я… пойду?

– Иди. До завтра!

Володя выскользнул за дверь. Арсений Васильевич задернул засов. Нина убирала со стола. Смирнов остановил ее:

– Погоди… давай еще по чашечке выпьем.

Нина налила отцу чай и села напротив. Вдруг она закрыла лицо руками:

– Папа, как мне стыдно! Я ведь была у него вчера, смотрела, как он со своим театром возится! Мне даже в голову такое не пришло, а он… хоть бы слово, хоть бы намекнул! Ничего не сказал…

– Конечно, не сказал, – расстроенно отвечал Арсений Васильевич, – он же гордый…

– Гордый! Но ведь так нельзя…

Арсений Васильевич перебил ее:

– Можно, нельзя – это все разговоры… он такой. Ну, уж какой есть.

На следующий день Арсений Васильевич ушел рано. У него все получилось – он удачно отдал часы Володиного отца знакомому на Сенном рынке, получив за них неожиданно много, золотое кольцо жены поменял на муку и сахар, кроме того, успел зайти к Лиде и с облегчением узнал, что у нее из спасенных из лавки припасов осталось довольно много.

Домой он вернулся довольный. Нина с утра из остатков муки пекла маленькие пирожки с вареньем, он отошлет ее к Альбергам, а потом она приведет Володю к ним. У Лиды сохранилась маленькая шоколадка, и она отдала ее Арсению Васильевичу – побаловать Ниночку.

Может, и Володе дать кусочек, подумал Арсений Васильевич и безмерно удивился такой мысли.

Его сын умер, не прожив и месяца. Арсений Васильевич иногда с раскаянием думал, что почти не помнит его. Не успел привыкнуть, оправдывал он себя, и тут же думал, что нельзя себя обманывать – к Ниночке привыкать не пришлось, она была любимой и бесценной с самого рождения. А мальчик…

Но теперь, глядя на Володю, Арсений Васильевич часто думал о том, каким был бы его собственный сын, если бы остался жив. Светленьким, сероглазым, как Нина, таким же разумным, веселым, настоящим дружочком? Или… и вот тут Арсений Васильевич представлял себе Володю. Такой же… упрямый, увлеченный, с постоянно меняющимся настроением, то задумчивый, то безудержно веселый, умница, а в чем-то наивный, совсем маленький… то ласковый, то обиженный, с вечными идеями и придумками…

***

Мама опять ушла, Эля читала Анюте сказку. Володя постоял в дверях, послушал, потом вышел в темный нетопленный коридор.

Дуняша теперь у них не жила – забегала время от времени, что-то убирала, стирала, готовила, но говорила так:

– Вы, Софья Моисеевна, как-нибудь сами устраивайтесь – я вам благодарная, но у меня и своя жизнь. Теперь у прислуги жизнь другая.

Мама не обращала внимания, но когда Дуняша сказала это в третий или четвертый раз, ядовито бросила:

– Так и живи своей другой жизнью – или ты думаешь, я без тебя не справлюсь?

И вышла из кухни. Дуняша прошептала ей что-то вслед. Приходила она по-прежнему, помогала, маме больше ничего не говорила.

В коридоре было холодно – отапливали они теперь только одну гостиную, там и спали, и кухню. Володя подошел к двери кабинета и потянул ручку.

Как тут теперь пусто, пыльно, холодно, темно…. Если закрыть глаза и открыть – может быть, снова папа будет сидеть за своим столом, и будет гореть лампа, и папа спросит:

– Что тебе, Володя?