Домой с черного хода

— Да вы что, Вера Константиновна, она же иначе и вовсе встанет. Так уж приучена. А вообще-то я редко матерюсь. С Ильей никогда себе не позволяю. Так, с бабами иной раз, да вот с ей.

Мы ехали проселком, с обеих сторон нас обступала пшеница, много выше человеческого роста — гордая, золотистая, душистая.

Грета сорвала на ходу колос, растерла в пальцах зерна и дала мне понюхать.

— Духовито как, а, Вера Константиновна?

— Удивительный запах.

Она внимательно посмотрела на меня:

— Мы с Ильей про вас говорили тут — разговариваете вы как-то не по нашему… ну и бабушка, конечно… Наверное, вы раньше лучшие времена знавали, а, Вера Константиновна?

— Всякие, Грета.

Вскоре мы подъехали к лесу. На лужайке у дороги сидели двое рабочих из МТС. На разосланной промасленной газете лежала накромсанная селедка. Сами они поочередно тянули шампанское из горлышка большой черной бутылки с блиставшей золотыми буквами этикеткой.

— Шипучки выпить не желаете ли? — спросил один из них. — Присаживайтесь.

— Спасибо, Семен. Ехать надо.

— Куда это вы наладились? За рыбкой, что ли? Ну-ну! Привет Савеловскому воинству, — и он насмешливо захохотал, захохотал и второй.

По дороге Грета рассказывала мне, как хорошо они жили в приволжском селе, пока во время войны их не выгнали из домов и не погнали на железнодорожную станцию. Сначала они ехали в теплушке все вместе, а потом отца и мать увезли куда-то, а ее — двенадцатилетнюю — с двумя братишками отправили в детдом, и там братишки померли от болезни от какой-то, а ее изнасилил старик сторож, и ей было больно и страшно, и она, наверное, тоже померла бы, да нянечка одна, хорошая женщина, забрала ее к себе, приласкала, вырастила и за Илью просватала — он ей племянником приходился. А Илья, даром что старый и две судимости имеет… За что? Ну как, одну за то, что уборку не во время начал, а вторую — с директором полаялся из-за того, с какого поля начинать… Это сейчас у него орден и никто ему слова поперек не скажи, а тогда… Но все равно человек он золотой.

— А родители ваши где. Грета?

— А кто ж его знает. Померли, наверное. Которые немцы, бывает и возвращаются. Илья два раза писал куда-то там, наводил справки, не отвечают, Ну, теперь уж я больше не плачу. Что теперь плакать… Хорошо, хоть у меня жизнь заладилась.

Какая непонятная, ужасная жизнь. Наверное, она права — хорошо хоть у нее она заладилась.

При выезде из леса стоял столбик с покосившейся доской, на которой большими полу смытыми буквами было написано «Савеловское» и чуть пониже совсем уж еле различимо: «Интернат инвалидов войны».

Господи! За какие грехи ты показал мне все это, сейчас, когда мне и так страшно? Увидеть сразу после жуткого Гретиного рассказа? Может, за тем, чтобы я поняла — не так уж мне плохо. Пошли же мне сил оградить моих близких… Какие испытания ждут их в будущем?… Господи! — что-то вроде этого шептала я пока мы ехали по берегу озера, уютно плескавшегося в редкостной по красоте ложбине. А по другую сторону дороги, по пологому склону холма, за которым начинался лес, стояло с десяток покосившихся изб-развалюх, возле которых копошились калеки. Скопище человеческого увечья! Люди без ног, люди без рук, люди — обрубки, люди с изуродованными лицами, ободранные, грязные; передвигаясь на самодельных костылях и платформочках, ползком, рывками, они со всех сторон устремились к нам, как в кошмаре, словно повторяя виденную мною когда-то картину средневекового художника. Впереди бежала растерзанная женщина с большеголовым ребенком на руках.

— Привезла, Грета? — издали крикнула она и, получив утвердительный ответ, посадила ребенка в траву и кинулась к озеру.

И тут у меня потемнело на миг в глазах и тошнотворно зашумело в голове. Очнулась я от того, что Грета беспомощно трясла меня за плечо, испуганно заглядывая в лицо.

— Вы чего, вы чего, Вера Константиновна? — бормотала она. — Давайте, хлебните первача, может полегчает. Сейчас наменяем и назад. Жалко их, конечно, да что ж теперь делать… Выпить им ведь тоже хочется. Давайте сюда платки-то!

Из дальнейшего я запомнила лишь смирно сидевшего в траве ребенка, который безучастно покачивал большой головой, двух отчаянно сквернословивших женщин, притащивших в корзине лениво шевелящуюся рыбу, энергичные действия Греты, ссыпавшей рыбу в большой мешок, разливавшей самогон в бутылки и котелки, торговавшейся из-за моих платков. И еще, когда лошадь уже тронулась, тоскливый взгляд инвалида, сидевшего на обочине:

— Грета, — сказал он хриплым голосом, — Грета, скажи Илье, пусть с мужиками приедет, Федорова из третьей избы схоронит. Уж несколько дней лежит, к избе близко не подойдешь. Мы уж передавали, да не едет никто.

— Скажу, — пообещала Грета, — Илья непременно приедет.

Мы долго ехали молча. Грета не поносила лошадь, только подхлестывала изредка. На лужайке в тени кустарников крепко спали давешние мужики; по-прежнему весело перестукивались в лесу топоры и взвизгивала пила.