Дон-Кихот Ламанчский. Часть 1

Хотя въ утру мы сдѣлали болѣе тридцати миль, но отъ берега удалились не болѣе какъ на тройное разстояніе выстрѣла изъ аркебуза. Берегъ представлялъ теперь совершенную пустыню; и мы не опасались быть открытыми. Скоро намъ удалось, наконецъ, войти въ открытое, немного успокоившееся море. Отплывъ мили на двѣ отъ берега, мы велѣли гребцамъ грести поочередно, до тѣхъ поръ, пока всѣ закусятъ, но гребцы отвѣчали, что времени терять нельзя, а потому пусть закусываютъ тѣ, которымъ дѣлать нечего; они же, ни за что на свѣтѣ, не сложатъ веселъ. Мы не противорѣчили имъ, но почти въ ту же минуту подулъ сильный вѣтеръ, и мы, сложивши весла, натянули паруса, направляясь къ Орану; другаго направленія намъ нельзя было держаться. Подъ парусами мы дѣлали болѣе восьми миль въ часъ, — не страшась ничего, кромѣ встрѣчи съ вооруженнымъ кораблемъ. Давши поѣсть маврамъ, ренегатъ утѣшилъ ихъ, сказавши, что мы не намѣрены забрать ихъ въ неволю, а освободимъ при первой возможности. Тоже самое сказалъ онъ отцу Зораиды, но старикъ отвѣтилъ ему: «христіане! я могу ожидать отъ вашего великодушія всего, только не свободы; я не такъ простъ, чтобы повѣрить твоимъ словамъ. Не для того похитили вы меня, подвергаясь такой опасности, чтобы такъ великодушно освободить меня теперь, зная, какой богатый выкупъ могу я внести за себя. Назначайте же цѣну, я заплачу вамъ, сколько вы потребуете за себя и за это бѣдное дитя, за эту лучшую и драгоцѣннѣйшую часть моей души.» Съ послѣднимъ словомъ онъ принялся такъ горько плакать, что возбудилъ общее сочувствіе и заставилъ Зораиду взглянуть на своего несчастнаго отца. глубоко тронутая видомъ, обливавшагося горючими слезами, старина, она встала съ моихъ колѣнъ, подошла къ отцу, обняла его, стала утѣшать и прижавшись лицомъ другъ къ другу, они такъ горестно рыдали, что у всѣхъ насъ на глазахъ выступили слезы. Но когда Аги-Морато увидѣлъ дочь въ праздничной одеждѣ, покрытую драгоцѣнными каменьями, онъ спросилъ ее на своемъ языкѣ: «дочь моя! что это значитъ? вчера вечеромъ, прежде чѣмъ съ нами случилось это страшное несчастіе, я видѣлъ тебя въ будничномъ платьѣ, а теперь вижу въ самомъ богатомъ нарядѣ, какой я могъ подарить тебѣ во время вашего величайшаго благоденствія. Ты не имѣла времени переодѣться, и не получила отъ меня никакого радостнаго извѣстія, которое могло бы заставить тебя надѣть праздничное платье. Отвѣчай мнѣ; это тревожитъ меня сильнѣе, чѣмъ испытываемое мною несчастіе.»

Ренегатъ переводилъ намъ все, что мавръ говорилъ своей дочери не отвѣчавшей ему ни слова. Когда же Аги-Морато увидѣлъ на катерѣ оставленный имъ въ Алжирѣ сундукъ, въ которомъ хранилось его богатство, онъ изумился еще болѣе и спросилъ Зораиду, какимъ образомъ этотъ сундукъ очутился въ нашихъ рукахъ и что въ немъ находится?

Тогда ренегатъ, не ожидая отвѣта Зораиды, сказалъ старику: «не трудись, господинъ мой, спрашивать у Зораиды; скажу тебѣ одно, оно объяснитъ все остальное. Узнай, что дочь твоя христіанка, что это она разбила наши цѣпи и возвратила намъ свободу. Она отдалась намъ добровольно, и, если я не ошибаюсь, также счастлива теперь, какъ человѣкъ, переходящій отъ мрака въ свѣту, отъ смерти въ жизни и изъ ада въ рай.

— Дочь моя, правда-ли это? воскликнулъ мавръ.

— Правда, правда, отвѣтила Зораида.

— Какъ, ты христіанка, ты христіанка! проговорилъ старикъ; и сама предала отца своего въ руки его враговъ?

— Да, я христіанка, сказала Зораида, но не я привела тебя сюда; я никогда не желала повидать тебя, не желала тебѣ ничего дурнаго, а только одно хорошее.

— А что же хорошаго сдѣлала ты себѣ, дочь моя?

— Спроси объ этомъ Лельлу Маріемъ, она отвѣтитъ тебѣ лучше меня.