Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

— Боже! воскликнулъ Донъ-Кихотъ; какая чудесная будетъ это жизнь! Сколько роговъ, сколько віолей, сколько тамбуриновъ, свирѣлей и дудокъ станутъ услаждать нашъ слухъ! И если въ этой музыкѣ будутъ раздаваться звуки альбога, тогда у насъ составится цѣлый пасторальный оркестръ.

— Это что альбогъ? спросилъ Санчо, я не видѣлъ и не слышалъ его никогда.

— Альбогъ — это металлическія доски, похожія на ноги подсвѣчника, сказалъ Донъ-Кихотъ, которыя издаютъ весьма пріятный, мелодичный звукъ, — подходящій какъ нельзя болѣе въ рѣзкому звуку тамбурина и волынки, — когда ихъ ударяютъ одна о другую пустой стороной. Слово альбогъ — арабское, какъ и всѣ, начинающіяся въ нашемъ языкѣ слогомъ al: almohaza, almorzar, alfombra и др. Въ испанскомъ языкѣ только три арабскихъ слова кончаются на і: borcegui [26], maravedi [27] и zaquizami[28]; слово alheli [29] тоже арабское, но кончаясь на і, оно начинается на al. Говорю это тебѣ между прочимъ, въ слову, по поводу альбогъ. Что въ особенности поможетъ намъ украсить пастушій насъ бытъ, продолжалъ онъ, это то, что я слегка, а бакалавръ Самсонъ сполна поэты. О священникѣ ничего не могу сказать, но готовъ биться объ закладъ, что онъ тоже не прочь отъ стихотворства, о цирюльникѣ же Николаѣ, не можетъ быть и рѣчи; всѣ цирюльники играютъ на гитарахъ и складываютъ пѣсеньки. Я буду оплакивать въ стихахъ моихъ разлуку, ты станешь прославлять свою вѣрную любовь, пастухъ Каррасконъ явится отвергнутымъ любовникомъ, священникъ чѣмъ ему будетъ угодно; словомъ дѣло устроится на славу.

— Да, но только такой я несчастный человѣкъ, сказалъ Санчо, что не дождаться мнѣ должно быть никогда этой прекрасной жизни. А ужъ какихъ бы надѣлалъ я деревянныхъ ложечекъ, ставши пастухомъ! сколько сбилъ бы я сливокъ, сколько собралъ бы салату, сколько сплелъ бы гирляндъ, сколько надѣлалъ бы пастушьихъ игрушекъ! Не доставили бы мнѣ эти работы, быть можетъ, славы умнаго человѣка, но доставили бы славу изобрѣтательнаго и ловкаго. Дочь моя, Саншета, приносила бы обѣдъ намъ въ наши пастушьи шалаши; только чуръ! смотри въ оба! не всѣ пастухи — люди простенькіе, есть между ними и лукавые, а дочь моя право, ничего себѣ, и мнѣ вовсе не желательно, чтобы отправившись за шерстью, она сама бы вернулась безъ шерсти. Любовь и на поляхъ также заигрываетъ, какъ въ городахъ, вездѣ ее носитъ: и по нашимъ земледѣльческимъ хижинамъ и по дворцамъ королей. Но удали искушеніе и удалишь прегрѣшеніе, говоритъ пословица; когда не видятъ глаза, спокойны сердца, и лучше скачокъ чрезъ заборъ, чѣмъ молитва добраго человѣка.

— Довольно, довольно, перебилъ Донъ-Кихотъ; одной пословицей ты могъ прекрасно выразить твою мысль. Сколько разъ совѣтывалъ я тебѣ, Санчо, не быть такимъ щедрымъ на пословицы, и не давать имъ воли, когда онѣ сорвутся у тебя съ языка, но видно говорить тебѣ объ этомъ значитъ стрѣлять горохомъ въ стѣну: меня сѣкетъ матъ, а я сѣку палку.

— Да и ваша милость тоже хороши, сказалъ Санчо; печка говоритъ котлу: сними черноту съ своей внутренности; а вы учите меня не говорить пословицъ, и сами сыплите одну за другой.

— Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, я говорю пословицу кстати; она подходитъ къ тому, что я сказалъ, какъ перстень къ пальцу, ты же вытаскиваешь ихъ насильно, за волосы, не ожидая, чтобы онѣ сами пришли. Если память не измѣняетъ мнѣ, я, кажется, сказалъ тебѣ однажды, что пословицы — это кратко высказанныя истины, выведенныя изъ долгаго опыта и наблюденій нашими древними мудрецами. Но пословица, сказанная не кстати, это краткое, но только не мудрое, а глупое изреченіе. Довольно однако, время близится въ ночи, поэтому сойдемъ съ большой дороги и отыщемъ себѣ убѣжище на ночь. Богъ вѣсть, что будетъ завтра.

Отошедши въ сторону отъ большой дороги, Донъ-Кихотъ и Санчо плохо и поздно закусили; послѣдній со вздохомъ вспомнилъ лишенія, претерпѣваемыя странствующими рыцарями въ городахъ и лѣсахъ, и смѣняющее ихъ порою изобиліе въ замкахъ богатыхъ и знатныхъ, или въ домахъ достаточныхъ людей, какъ у донъ-Діего де Миранда, на свадьбѣ Камаша и у донъ-Антоніо Марено. Но, подумавши, что не вѣчно быть дню и не вѣчно ночи, онъ заснулъ подъ бокомъ своего бодрствовавшаго всю ночь господина.

Глава LXVIII