Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

— Оставь ихъ, грустно отвѣтилъ ему Донъ-Кихотъ: пусть они спокойно продолжаютъ путь; — этотъ позоръ ниспосланъ мнѣ въ наказаніе за мой грѣхъ, и небо справедливо караетъ побѣжденнаго странствующаго рыцаря, предавая его на съѣденіе лисицамъ, на укушеніе осамъ и на топтаніе свиньямъ.

— И это тоже небесное наказаніе, сказалъ Санчо, что странствующіе оруженосцы предаются на съѣденіе москитамъ, на укушеніе блохамъ и на томленіе отъ голоду. Еслибъ мы — оруженосцы — были сынами нашихъ рыцарей, или по крайней мѣрѣ, близкой родней имъ, тогда пусть бы карали насъ за грѣхи вашихъ господъ до четвертаго поколѣнія. Но что общаго у Пансо съ Кихотомъ? Право, перевернемся лучше на бокъ, да вздремнемъ немного до свѣта. Богъ озаритъ насъ солнцемъ и утромъ мы встанемъ свѣжѣе.

— Спи, Санчо, сказалъ Донъ-Кихотъ, спи ты, созданный для спанья, а я, созданный для бодрствованія, погружусь въ мои мечтанія и выскажу ихъ въ маленькомъ мадригалѣ, сочиненномъ иною вчера вечеромъ, такъ что ты и не подозрѣвалъ этого.

— Ну, ваша милость, сказалъ Санчо, мечты, которыя поддаются на пѣсенки не должны быть слишкомъ мучительны. Слагайте же вы себѣ стихи, сколько вамъ будетъ угодно, а я стану спать, сколько мнѣ будетъ возможно. Съ послѣднимъ словомъ, растянувшись на землѣ въ полное свое удовольствіе, онъ скорчился и глубоко заснулъ, не тревожимый во снѣ ни долгами, ни горемъ, ни заботой. Донъ-Кихотъ же, прислонясь къ пробковому или буковому дереву (Сидъ Гамедъ не опредѣляетъ деревьевъ) пропѣлъ слѣдующія строфы, подъ музыку своихъ собственныхъ вздоховъ:

Любовь! когда я думаю о томъ ужасномъ
Томленіи, въ которое меня
Повергла ты, — я въ помышленьи страстномъ
Желаю, чтобы жизнь прервалася моя.
Но приближаясь въ пристани спасенья,
Для мукъ моихъ,
Смиряетъ радость всѣ мои волненья,
И я — я остаюсь въ живыхъ.
Такъ я живу, — живу, чтобъ умирать
И умирая оживать,
И злобно такъ играютъ, шутятъ мною
И жизнь и смерть безсмѣнной чередою.

Раздираемый горестью въ разлукѣ съ Дульцинеей, томимый мыслью о своемъ пораженіи, рыцарь сопровождалъ каждый стихъ этой пѣсни безчисленнымъ количествомъ вздоховъ и орошалъ его ручьями слезъ.

Между тѣмъ наступило утро и солнечные лучи ударили въ глаза Санчо. Онъ пробудился, потянулся, протеръ глаза, выпрямилъ члены, потомъ осмотрѣлъ свою испорченную свиньями котомку, и послалъ во всѣмъ чертямъ и свиней и тѣхъ, кто гналъ ихъ. Вскорѣ за тѣмъ рыцарь и оруженосецъ пустились въ путь и подъ вечеръ увидѣли десять всадниковъ и четыре или пять пѣшеходовъ, шедшихъ на встрѣчу имъ. У Донъ-Кихота застучало сердце, Санчо обмеръ отъ испугу, увидѣвъ противъ себя воиновъ съ копьями и щитами.

— Санчо, сказалъ рыцарь, обращаясь къ своему оруженосцу, еслибъ я могъ обнажить мечъ, еслибъ данное иною слово не связывало мнѣ рукъ, эти воины, готовые напасть на насъ, были бы для меня освященнымъ хлѣбомъ. Но можетъ быть это совсѣмъ не то, что мы думаемъ.

Въ эту минуту къ Донъ-Кихоту подъѣхали всадники и подставили ему, не говоря ни слова, пики къ груди и къ спинѣ, грозя ему смертью, а одинъ пѣшеходъ, приложивъ палецъ ко рту, — подавая этимъ знакъ рыцарю молчать, — схватилъ Россинанта за узду и отвелъ его съ дороги. Другіе пѣшеходы окружили Санчо и осла и въ чудесномъ молчаніи послѣдовали за тѣми, которые уводили Донъ-Кихота. Два или три раза рыцарь собирался спросить, куда его ведутъ, во чуть только онъ успѣвалъ раскрыть губы, ему въ ту же минуту закрывали ихъ остріемъ копій. Тоже самое происходило съ Санчо: чуть только онъ собирался заговорить, въ ту же минуту кто-нибудь изъ сопровождавшихъ его людей укалывалъ палкой и его и осла, точно тотъ тоже изъявлялъ намѣреніе говорить. Между тѣмъ наступила полная ночь; пѣшеходы и всадники двинулись быстрѣе, и ужасъ плѣнниковъ возрасталъ все сильнѣе и сильнѣе, особенно, когда отъ времени до времени имъ стали говорить: «двигайтесь, троглодиты! молчите, варвары! терпите, людоѣды! полно вамъ жаловаться, убійцы. Закройте глаза, полифемы, львы кровожадные!» восклицанія эти раздирали уши плѣннаго господина и его слуги, и Санчо думалъ въ это время про себя: «Мы — сырные объѣдалы; мы цирюльники, мы ханжи — мнѣ это, правду сказать, совсѣмъ не по нутру. Дурной вѣтеръ подулъ, всѣ бѣды пришли съ нимъ за разомъ; на насъ, какъ на собаку обрушились палки, и дай еще Богъ, чтобы мы отдѣлались однѣми палками отъ этого приключенія».