Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

«Довольно», прервалъ его одинъ изъ двухъ королей, «довольно, божественный пѣвецъ! ты никогда не кончишь, воспѣвая смерть и несравненную красу Альтизидоры, не умершей, какъ мнитъ невѣжественный міръ, но живущей въ тысячеустной молвѣ и въ бичеваніи, которому долженъ подвергнуть себя находящійся здѣсь Санчо, чтобы призвать эту красавицу отъ мрака къ свѣту. О, Родомонтъ, возсѣдающій со мною въ мрачныхъ пещерахъ судьбы, ты — вѣдающій начертанное въ непроницаемыхъ книгахъ ея велѣніе — воскреснуть этой юной дѣвѣ, возвѣсти это сію же минуту, и не лишай насъ дольше того счастія, котораго мы ожидаемъ отъ ея воскресенія».

Не успѣлъ Миносъ договорить этого, вамъ Родомонтъ, привставши съ своего мѣста, воскликнулъ: «старые и молодые, высокіе и низкіе, слуги исполнители велѣній судебъ въ этой обители — собирайтесь, бѣгите сюда и воскресите Альтизидору, давши Санчо двадцать четыре щелчка по носу, ущипнувъ его двѣнадцать разъ за руки и укольнувъ его шестью булавками въ икры».

Услышавъ это, Санчо не выдержалъ и позабывъ, что ему велѣно молчать, громко воскликнулъ: «клянусь Богомъ я также позволю щелкать, щипать и колоть себя, какъ стану туркомъ. Какое дѣло кожѣ моей до воскресенія этой барышни? Что за невидаль такая? Дульцинею очаруютъ и чтобы разочаровать ея я долженъ хлестать себя плетьми; — Альтизидора умираетъ отъ болѣзни, ниспосланной ей Господомъ Богомъ, и опять я долженъ воскрешать ее, щипая себя до крови, искалывая булавками и подставляя физіономію свою подъ щелчки; нѣтъ, нѣтъ! я старая лисица — меня не провести. Пусть другому поютъ эти пѣсеньки».

— Такъ ты умрешь! воскликнулъ ужаснымъ голосомъ Родомонтъ. Умились, тигръ! смягчись, великолѣпный Немвродъ, терпи и молчи; отъ тебя не требуютъ ничего невозможнаго, не упоминай же о непріятностяхъ, сопряженныхъ съ этимъ дѣломъ. Ты долженъ бытъ исволотъ булавками, долженъ быть исщипанъ и избитъ щелчками. Приступайте же въ дѣлу, исполнители моихъ велѣній, или я покажу вамъ, зачѣмъ вы рождены на свѣтъ.

Въ ту же минуту выдвинулись впередъ шесть дуэній — четыре съ очками на носу — гуськомъ, одна за другой, поднявъ къ верху правую руку и высунувъ по модѣ изъ подъ рукава четыре пальца, чтобы рука казалась длиннѣе. Увидѣвъ ихъ, Санчо замычалъ, какъ водъ. «Нѣтъ, нѣтъ», воскликнулъ онъ, «пусть меня терзаетъ цѣлый міръ, но да не прикоснется ко мнѣ ни одна дуэнья. Пусть исцарапаютъ мнѣ рожу коты, какъ исцарапали они въ этомъ замкѣ господина моего Донъ-Кихота, пусть исколютъ мнѣ тѣло острымъ лезвіемъ кинжала, пусть выжгутъ мнѣ руки раскаленными щипцами, я все вынесу безропотно, но чтобы до меня дотронулись дуэньи! этого я не потерплю, хоть бы черти унесли меня.»

— Смирись, смирись, мой сынъ, перебилъ его Донъ-Кихотъ, исполни велѣніе этихъ господъ и возблагодари небо, одарившее тебя такой чудесной силой. что ты разочаровываешь очарованныхъ и воскрешаешь мертвыхъ. — Дуэньи между тѣмъ стояли уже возлѣ Санчо. Убѣжденный и смягченный, оруженосецъ усѣлся на стулѣ и подставилъ носъ свой первой, подошедшей въ нему, дуэньѣ, давшей ему преизрядный щелчокъ и потомъ низко присѣвшей передъ нимъ.

— Поменьше вѣжливости, госпожа дуэнья, пробормоталъ Санчо, и поменьше помады, отъ вашихъ рукъ несетъ розовымъ уксусомъ. Дуэньи поочередно дали ему по носу назначенные щелчки, а другіе бичеватели исщипали ему руки; но чего онъ не могъ вынести, это булавокъ. Разъяренный, онъ схватилъ находившійся вблизи его зажженный факелъ и кинулся съ нимъ на дуэній и другихъ палачей своихъ. «Вонъ отсюда, слуги ада!» кричалъ онъ, «я не изъ чугуна, чтобъ оставаться безчувственнымъ въ такимъ ужаснымъ мукамъ».

Въ эту минуту повернулась Альтизидора — она рѣшительно ни могла дольше лежать вытянувшись на спинѣ — и при этомъ видѣ всѣ голоса слились въ общемъ восклицаніи: «Альтизидора воскресаетъ!» Родомонтъ велѣлъ Санчо успокоиться, видя, что бичеваніе его достигло своей цѣли, Донъ-Кихотъ же, увидѣвъ двигавшуюся Альтизидору, палъ ницъ передъ своимъ оруженосцемъ и на колѣняхъ сказалъ ему: «сынъ души моей, а не оруженосецъ мой, наступила наконецъ минута, когда ты долженъ отодрать себя, чтобы разочаровать Дульцинею, наступила, повторяю минута, когда чудесная сила твоя можетъ творить все ожидаемое отъ нея добро».

— Это вы подчуете не хлѣбомъ, намазаннымъ медомъ, а лукавствомъ на лукавствѣ, отвѣтилъ Санчо; только этого не доставало, чтобы послѣ щелчковъ, щипаній и колотій я сталъ бы еще потчевать себя кнутомъ. Лучше всего привяжите мнѣ камень къ шеѣ и киньте меня въ колодезь, если ужъ суждено мнѣ на роду врачевать чужія болѣзни, опохмѣляясь на чужомъ пиру. Оставьте меня, ради Бога, въ покоѣ, или я не ручаюсь за себя.