Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

— Увы! отвѣчалъ заливаясь слезами Санчо. Не умирайте мой добрый господинъ, живите, живите еще много лѣтъ; вѣрьте мнѣ, величайшая глупость, какую можно сдѣлать на свѣтѣ, это убить самого себя, предавшись безвыходному унынію. Вставайте-же, пересильте себя и станемъ бродить пастухами по полямъ; какъ знать? быть можетъ, гдѣ-нибудь за кустомъ мы найдемъ къ вашей радости разочарованную Дульцинею. Если васъ убиваетъ мысль о вашемъ пораженіи, сложите вину на меня; скажите, что васъ свалили съ коня, потому что я дурно осѣдлалъ его. И развѣ не читали вы въ вашихъ книгахъ, что рыцарямъ не въ диковинку побѣждать другъ друга, и что такой сегодня побѣждаетъ, котораго самого побѣдятъ завтра.

— Истинная правда, подхватилъ Карраско. Санчо какъ нельзя болѣе правъ.

— Полноте, друзья мои! прервалъ ихъ Донъ-Кихотъ; я былъ сумасшедшимъ, но теперь мнѣ возвращенъ разсудокъ; я былъ когда-то Донъ-Кихотомъ Ламанческимъ, но повторяю, теперь вы видите во мнѣ не Донъ-Кихота, а Алонзо Кихано. Пусть-же мое чистосердечное раскаяніе возвратитъ мнѣ ваше прежнее уваженіе. Господинъ нотаріусъ! прошу васъ продолжать:

«Завѣщеваю все мое движимое и недвижимое и имущество находящейся здѣсь внучкѣ моей Антонинѣ Кихано и поручаю передать ей по уплатѣ всѣхъ суммъ, отказанныхъ мною разнымъ лицамъ, начиная съ уплаты жалованья госпожѣ экономкѣ за все время службы у меня, и двадцати червонцевъ, которые я дарю ей на гардеробъ. Назначаю душеприкащиками моими находящихся здѣсь священника и бакалавра Самсона Карраско.

«Желаю, чтобы будущій мужъ племянницы моей, Антонины Кихано, не имѣлъ понятія о рыцарскихъ книгахъ. если же она выйдетъ замужъ вопреки изъявленному мною желанію, считать ее лишенной наслѣдства и все мое имущество передать въ распоряженіе моихъ душеприкащиковъ, предоставляя имъ право распорядиться имъ, по ихъ усмотрѣнію.

«Прошу еще находящихся здѣсь моихъ душеприкащиковъ, если придется имъ встрѣтить когда-нибудь человѣка, написавшаго книгу подъ заглавіемъ: вторая часть Донъ-Кихота Ламанчскаго, убѣдительно попросить его отъ моего имени, простить мнѣ что я неумышленно доставилъ ему поводъ написать столько вздору; пусть они скажутъ ему, что умирая, я глубоко сожалѣлъ объ этомъ».

Когда духовная была подписана и скрѣплена печатью, лишенный послѣднихъ силъ Донъ-Кихотъ опрокинулся безъ чувствъ на постель. Ему поспѣшили подать помощь, но она оказалась напрасной: въ продолженіе послѣднихъ трехъ дней онъ лежалъ почти въ безпробудномъ обморокѣ. Не смотря на страшную суматоху, поднявшуюся въ домѣ умиравшаго, племянница его кушала однако съ обычнымъ апетитомъ; экономка и Санчо тоже не слишкомъ убивались — ожиданіе скораго наслѣдства подавило въ сердцахъ ихъ то сожалѣніе, которое они должны были бы, повидимому, чувствовать, при видѣ покидавшаго ихъ человѣка.

Наконецъ Донъ-Кихотъ умеръ, исполнивъ послѣдній христіанскій долгъ и пославъ не одно проклятіе рыцарскимъ книгамъ. Нотаріусъ говорилъ, что онъ не читалъ ни въ одной рыцарской книгѣ, чтобы какой-нибудь странствующій рыцарь умеръ на постели такой тихо христіанскою смертью, какъ Донъ-Кихотъ, отошедшій въ вѣчность среди неподкупныхъ рыданій всѣхъ окружавшихъ его болѣзненный одръ. Священникъ просилъ нотаріуса формально засвидѣтельствовать, что дворянинъ Алонзо Кихано, прозванный добрымъ и сдѣлавшійся извѣстнымъ подъ именемъ Донъ-Кихота Ламанчскаго перешелъ отъ жизни земной къ жизни вѣчной, чтобы не позволить какому-нибудь самозванцу Сидъ Гамедъ-Бененгели воскресить покойнаго рыцаря и сдѣлать его небывалымъ героемъ безконечныхъ исторій.

Таковъ былъ конецъ знаменитаго рыцаря Донъ-Кихота Ламанчскаго. Сидъ Гамедъ-Бененгели не упоминаетъ о мѣстѣ рожденія его, вѣроятно съ намѣреніемъ заставить всѣ города и мѣстечки Ламанча спорить о высокой чести быть его родиной, подобно тому, какъ семь городовъ оспаривали одинъ у другаго честь быть родиной Гомера. Умолчимъ о рыданіяхъ Санчо, племянницы и экономки; пройдемъ молчаніемъ и своеобразныя эпитафіи, сочиненныя къ гробу Донъ-Кихота, упомянемъ только объ одной, написанной Самсономъ Карраско; вотъ она:

«Здѣсь лежитъ прахъ безстрашнаго гидальго, котораго не могла ужаснуть сама смерть, раскрывая предъ нимъ двери гроба. Не страшась никого въ этомъ мірѣ, который ему суждено было удивить и ужаснуть, онъ жилъ какъ безумецъ, и умеръ какъ мудрецъ».

— Здѣсь мудрый Сидъ-Гамедъ Бененгели положилъ свое перо и воскликнулъ, обращаясь въ нему: О перо мое, хорошо или дурно очиненное, — не знаю — отнынѣ станешь висѣть ты на этой мѣдной проволокѣ, и проживешь на ней многіе и многіе вѣки, если только не сниметъ и не осквернитъ тебя какой-нибудь бездарный историкъ. Но прежде чѣмъ онъ прикоснется въ тебѣ, ты скажи ему:

«Остановись, остановись, измѣнникъ! да не коснется меня ничья рука! Мнѣ, мнѣ одному, король мой, предназначено совершить этотъ подвигъ».

Да, для меня одного родился Донъ-Кихотъ, какъ я для него.