Дон-Кихот Ламанчский. Часть 2

— Ваша правда, сказалъ священникъ. Но всѣмъ остальнымъ нужно пріискивать себѣ пастушку, которая пришлась бы намъ если не по душѣ, то хоть попалась бы подъ руку.

— Если же ихъ не найдется, подхватилъ Самсонъ, тогда купимъ себѣ на рынкѣ какую нибудь Фили, Амарилью, Діану, Флориду, Галатею, Белизарду, словомъ одну изъ этихъ дамъ, пріобрѣтшихъ себѣ въ печати повсемѣстную извѣстность. Если моя дама, или вѣрнѣе моя пастушка зовется Анной, я стану воспѣвать ее подъ именемъ Анарды, Франсуазу назову Франсеніей, Луцію — Луциндой, и жизнь наша устроится на удивленіе; самъ Санчо Пансо, если онъ пристанетъ къ нашей компаніи, можетъ воспѣвать свою Терезу подъ именемъ Терезины.

Донъ-Кихотъ улыбнулся, а священникъ, осыпавъ еще разъ похвалами его прекрасное намѣреніе, еще разъ вызвался раздѣлять съ Донъ-Кихотомъ его пасторальную жизнь въ продолженіе всего времени, которое останется у него свободнымъ отъ его существенныхъ занятій.

Затѣмъ друзья простились съ Донъ-Кихотомъ, попросивъ его заботиться о своемъ здоровьѣ и не жалѣть ничего, что можетъ быть полезнымъ для него.

Судьбѣ угодно было, чтобы весь этотъ разговоръ услышали племянница и экономка, и по уходѣ священника и бакалавра, онѣ вошли въ комнату Донъ-Кихота.

— Дядя мой! что это значитъ, воскликнула племянница; въ то время, какъ мы думали, что вы вернулись домой, чтобы жить наконецъ вмѣстѣ съ нами умно и спокойно, вы опять собираетесь отправляться въ какіе-то лабиринты, собираетесь сдѣлаться какимъ-то пастухомъ. Полноте вамъ, — ржаная солома слишкомъ тверда, не сдѣлать изъ нее свирѣли.

— И какъ станете жить вы въ полѣ въ лѣтніе жары и зимнія стужи, слушая вой волковъ, добавила экономка; это дѣло грубыхъ и сильныхъ людей, съ пеленокъ привыкшихъ къ такой жизни; ужъ если дѣлаться пастухомъ, такъ лучше вамъ, право, оставаться странствующимъ рыцаремъ. Послушайтесь меня; я говорю вамъ не на вѣтеръ, не оттого, что у меня чешется языкъ, а съ пятьюдесятью годами моими на плечахъ; послушайтесь меня: оставайтесь дома, занимайтесь хозяйствомъ, подавайте милостыню бѣднымъ и клянусь душой моей, все пойдетъ отлично у насъ.

— Хорошо, хорошо, дѣти мои, прервалъ Донъ-Кихотъ, я самъ знаю, что мнѣ дѣлать. Отведите меня теперь въ спальню, мнѣ что-то нездоровится — и будьте увѣрены, что странствующимъ рыцаремъ и пастухомъ, я не перестану заботиться о васъ, и буду стараться, чтобы вы ни въ чемъ не нуждались.

Племянница и экономка уложили Донъ-Кихота въ постель, дали ему поѣсть и позаботились о немъ, какъ лучше могли.

Глава LXXIV

Такъ какъ ничто въ этомъ мірѣ не вѣчно, какъ все идетъ склоняясь отъ начала къ своему послѣднему концу, въ особенности же наша жизнь, и какъ Донъ-Кихотъ не пользовался отъ небесъ никакимъ преимуществомъ составлять исключеніе изъ общаго правила, поэтому наступилъ и его конецъ въ ту минуту, когда онъ меньше всего ожидалъ его. Въ слѣдствіе ли безвыходной грусти, въ которую повергла его послѣдняя неудача, по неисповѣдимой ли волѣ небесъ, но только онъ внезапно заболѣлъ томительной лихорадкой, продержавшей его въ постелѣ шесть дней. Во все это время бакалавръ, священникъ и цирюльникъ навѣщали его по нѣскольку разъ въ день, а Санчо почти не отходилъ отъ его изголовья. Предполагая, что тяжелая мысль о претерпѣнномъ имъ пораженіи, и потерянная надежда разочаровать Дульцинею, произвели и поддерживали болѣзнь Донъ-Кихота, друзья больнаго старались всѣми силами утѣшить его. «Вставайте, вставайте,» говорилъ ему бакалавръ, «да начнемъ скорѣе нашу пастушескую жизнь; я ужъ ради этого случая и эклогу получше Саннозоровскихъ сочинилъ и купилъ у одного кинтанарскаго пастуха двухъ собакъ для нашихъ будущихъ стадъ». Все это не могло однако облегчить Донъ-Кихота. Позвали доктора, тотъ пощупалъ пульсъ, покачалъ головой и посовѣтовалъ друзьямъ больнаго позаботиться объ исцѣленіи души его, не надѣясь на исцѣленіе тѣла. Твердо и спокойно выслушалъ Донъ-Кихотъ свой смертный приговоръ; но Санчо, племянница и экономка зарыдали при этой вѣсти такъ безнадежно, какъ будто больной лежалъ уже на столѣ. По словамъ доктора, тайная грусть сводила въ гробъ Донъ-Кихота. Желая отдохнуть, онъ попросилъ оставить его одного. Всѣ удалились и Донъ-Кихотъ проспалъ, какъ говорятъ, такъ долго и крѣпко, что племянница и экономка начали бояться, чтобы онъ не отошелъ въ этомъ снѣ. Онъ однако проснулся и пробудясь, громко воскликнулъ: «да будетъ благословенъ Богъ, озарившіи меня въ эту минуту своею благодатью. Безгранично его милосердіе и грѣхи наши не могутъ ни удалить, ни умалить его».

Пораженная этими словами, не похожими на прежнія. рѣчи больнаго, племянница спросила его: «что говоритъ онъ о небесномъ милосердіи и о земныхъ грѣшникахъ»?