Донбасский декамерон

Все, чем пытался увлечь советский народ Никита Хрущев, исправили. Армию вернули, кукурузу отменили, целину научились пахать агротехнически грамотно, с американцами помирились и даже затеяли процесс пресловутой разрядки. Великий «ломастер» русской, советской истории оставил по себе если не руины, то бреши в миропонимании собственного народа. А это уже печальней всех реформ и прожектов. В цитируемом нами эссе Сол Беллоу заметил: «Природа, история, русский марксизм и, вероятно, более всего то, что он пережил эпоху Сталина, сделали его таким, какой он есть, и другим он сделаться не мог».

Согласимся с этим. Великий путаник был этот курско-донецкий любитель вышиванок.

* * *

– Предлагаю прерваться на обед, – сказал Панас. – Эту веселуху еще переварить надо. А то после наших историй скоро даже у ИИ аппетит пропадет, байт с пикселем в рот не полезут.

* * *

Донна стояла в коридоре, отделявшим «беседку» от столовой и жилой зоны. На стенах висели давно поблекшие картинки с изображением севастопольских достопримечательностей. По большей части это были репринты (запрещенное ныне к употреблению слово, – подумала женщина, – теперь надо употреблять только русское – перепечатки) старинных видов города. Того, который не знали Нахимов с Корниловым, но знал Лев Толстой. Забавно, – подумала Донна, – в отличие от них, он знал и тот Севастополь, что погиб в Первую оборону, и тот, которого не знала ни она, ни Палыч. Например, тот город, что был убит при Второй обороне.

– Гостиница «Кист», – прокомментировал подошедший Палыч, – в ней обычно Лев Толстой останавливался.

Донна улыбнулась – повторялась вчерашняя ситуация.

– А еще кто?

– Многие. Пойдемте расскажу, пусть это будут очередные две истории.

История о белом одиночестве в Севастополе

В самый разгар эвакуации белой армии генерала Врангеля из Крыма, 12 ноября (30 октября по ст. стилю) 1920 года, ушел из жизни человек, который некоторое время был, можно сказать, если не иконой Белого дела на Юге России, как те же Корнилов и Дроздовский, то по крайней мере полковым знаменем честного и преданного общерусским идеям офицерства.

Надо сказать, что его личная порядочность (как и популярность в войсках) была столь очевидна, что именно генерал-лейтенант Владимир Зенонович Май-Маевский безо всяких рассуждений был выбран советскими литераторами и киношниками в 60‑х годах прошлого века для создания образа либерального и интеллигентного офицера из белых. Считается, что именно его имел в виду британский премьер Ллойд Джордж, когда сделал оговорку, ставшую впоследствии знаменитой, в перечислении русских военачальников вместе с адмиралом Колчаком и генералом Деникиным назвал «генерала Харькова». Ведь именно Владимир Май-Маевский отбил этот русский город у большевиков.

Известно, что Май-Маевский не ходил в любимцах у Антона Деникина, но пока в борьбе с Красной армией он со своей Добровольческой армией одерживал победу за победой, ему прощалось все, даже пьянство, к которому часто склонял генерала командир отряда кубанских казаков полковник Шкура, сменивший после революции отцовскую фамилию на Шкуранский, но ставший известным как Шкуро.

Его превосходительство «генерал Харьков»15 сентября 1867 года родился один из самых интересных полководцев Гражданской войны – Владимир Зенонович Май-Маевский. История совершенно незаслуженно отодвинула его на второй план, а кинематограф связал с ним образ, мало похожий на этого боевого генерала.

Однако все изменилось, когда успехи сменились поражениями.

Замещенный на своем посту Врангелем, отставленный от дела вчерашний командующий Доброармии пожелал поселиться в Севастополе. Ему оставили двух ординарцев и личного адъютанта. Того самого капитана Павла Макарова, который стал прототипом капитана Кольцова в «Адъютанте его превосходительства».

В городе русской военно-морской славы генерал поселился в любимой гостинице Льва Толстого – «Кiстъ». Она стоит у самого моря, прямо у Графской пристани, и по сей день. Все, кто идет на катер переправляться на Северную сторону, проходят мимо этого массивного трехэтажного здания, которое в Севастополе нынешнем известно как Дом Москвы.

О чем, интересно, думал Владимир Зенонович, глядя из окна своего номера на памятник Нахимову прямо у себя под окнами?

О том ли, что прославленный адмирал в отличие от него, грешного, был трезвенником? Можно легко себе представить, как генерал поднимал свое тучное тело из кресел, наливал рюмку можжевеловой, подходил к окну и мысленно поднимал тост: «За Россию-матушку, и спаси нас всех, Господи».

Едва ли боевого офицера, отправленного в опалу, радовала крымская действительность. Ведь ни привычного ему порядка, ни законности, ни экономических успехов в последнем пристанище не было.

Старый вояка хорошо знал ситуацию.