Дорога домой

У неё не было волдырей, какие были у Иглы, когда та сунула нос в пчелиный улей. У неё не было мокнущей раны, и ей не было больно, как было больно Игле, когда у неё обгорел хвост. И живот у неё не был твёрдым, как у Мелкого, когда он наелся зелёной картошки на заброшенном огороде. И она не забылась тяжким сном, от которого можно и не проснуться, как было с Мелким, когда он потерял ногу…

Но после всех этих бед Игла и Мелкий поправлялись, им день ото дня становилось всё лучше и лучше.

А его дочь всё слабела – как он сам в то время, которого не помнил, когда ему день ото дня становилось всё хуже и хуже. И он бы умер, если бы Питер не забрал его к себе.

Он посмотрел на дочь. И наконец понял, что ему делать.

Он поднял её зубами и ощутил, до чего она лёгкая и как обвисла на ней шкурка…

Домой?

Туда, где тебе будет надёжно и спокойно, ответил дочери Пакс.

40

«Дурак. Дурак, дурак», – бормотал Питер, обходя двор, собирая упавшие ветки и выкладывая их по кругу на голом месте, в конце подъездной дорожки. Он проклят. Всем, кого любит, он причиняет боль. Что, только сейчас понял?

Он открыл старую загородку Пакса и схватил охапку соломы – под ней обнаружились мышиные ходы и разбегающиеся во все стороны жуки. Выскочил, бросил солому поверх веток, выкрикнул уже во весь голос: «Дурак, дурак!» – и вернулся за следующей охапкой.

Он всем причинил боль, и все его покинули. Мама, в последний день жизни. Как он её огорчил! Он рассказывал об этом Джейд, и она сказала, что нет, он не виноват, ему ведь было всего семь лет, и к тому же мамы не попадают в аварии оттого, что их дети разбивают стеклянный шар в саду. Но откуда ей знать, этой Джейд?

Или отец. Почему с ним это случилось? И как он оказался в ста милях от базы? Наверное, ехал к Воле – что бы он там ни говорил, ему, скорее всего, было обидно, что Питер живёт у неё. До сих пор Питеру удавалось отгонять от себя эту мысль – но, если посмотреть правде в глаза, куда ещё мог отправиться отец?

И сама Вола. Этот её полный боли взгляд, когда он заявил, что она ему не нужна, что она ему не мать.

И вот теперь Пакс. Опять. Питер опять предал его – как будто прошлого года было недостаточно. Он надеялся, что Пакс расслышал раскаяние в его крике «Прости!», – но мало ли на что он надеялся.

Дурак, дурак, дурак.

Но всё, больше – никогда. Он начнёт всё сначала. Сегодня он совершит храбрый поступок: положит конец своей старой жизни, чтобы начать новую.

Выстелив соломой весь круг из сухих веток, Питер вбежал в дом, в свою комнату, вывалил из шкафа всю одежду, сорвал плакаты со стен, ногами выпихнул из-под кровати коробки. Смахнул с полок фотографии, книги и пазлы, набор для фокусов и жеоды, и наконечники стрел, и спичечные коробки со скелетиками крошечных зверьков. Всё полетело на пол.

Он сгрёб первую порцию прежней глупой детской жизни, выбежал во двор, бросил в середину выстеленного соломой круга и вернулся за второй. Ходка за ходкой, быстрее и быстрее, он выносил из своей комнаты всё, пока не остались голые стены да половицы.

Потом он кинулся в сарай, сдёрнул со стеллажа канистру с жидкостью для розжига, выбежал обратно и залил всю кучу; потом, так же бегом, рванул на кухню. Он уже тяжело дышал, но не позволял себе сбавить обороты, чтобы не утратить решимость. В кухне он схватил спичечный коробок, вылетел наружу, зажёг спичку и бросил в середину кучи.

Пламя взметнулось с таким треском, что у Питера всё оборвалось в груди.

А когда он наконец снова смог дышать, вместе с воздухом стало выходить всё, что он целый год удерживал туго скрученным внутри себя. Огонь пожирал его старую жизнь, а он плакал. Огонь бушевал, а он выл. Он сорвал с себя рубашку, чтобы кожей ощущать этот нестерпимый жар. Стоял скрючившись над костром, пока не запахло палёным, потому что обгорели кончики волос. Стоял и оплакивал всё, что утратил, и последним в списке утрат был отец – а должен был быть не в списке, а в доме, за спиной у сына! Он плакал и плакал, так близко к огню, что слёзы обжигали щёки, а глаза и горло разъедала зола.

Вконец обессиленный, он спотыкаясь дошёл до веранды, сел на ступеньку. Рядом на перилах висел рюкзак.

Может, и его в костёр?

Мама купила ему этот рюкзак, когда он пошёл в первый класс. Наверное, рюкзаку прямая дорога в огонь. Потому что он тоже хранит воспоминания – в него забрался Пакс в первый свой день у Питера.

Но это хороший рюкзак. Тёмно-синего цвета, брезентовый, взрослого размера. Год за годом Питер дорастал до этого рюкзака, прирастал к нему, и теперь рюкзак ощущался на плечах как собственные мышцы. И ему ведь нужен хороший рюкзак, чтобы идти вперёд, в новую жизнь. И в этом рюкзаке лежит коробка с пеплом отца.

Питер сдёрнул рюкзак с перил, прижал к груди. Как только костёр догорит, он понесёт коробку на кладбище, на мамину могилу. В конце концов, сегодня день храбрости.

Он опять повесил рюкзак на перила и повернулся к костру. И только тогда увидел и понял, что он сделал.