Дорога издалека (книга первая)

От всего, что говорил Богданов, у меня в сознании крепла уверенность: скоро наступят решающие события. На фронтах ничего к лучшему не менялось. С каждым днем тревожнее становилось в городе: то и дело случались перебои в продаже хлеба, кое-где на окраинах разъяренные женщины громили магазины и лабазы. Бастовали рабочие то одного, то другого крупного завода. На улицах шумели толпы возмущенных людей, порой над головами мелькали красные флаги, слышались революционные песни. Мне снова и снова вспоминались рассказы Феди Богданова про пятый год. Листовки белели на стенах и заборах — против царя и войны — такие же, как те, что мне давал неоднократно Александр Осипович.

Первую партию листовок я незаметно рассовал под подушки солдатам. Часть пачками разложил в отхожих местах, в казарме за пирамидами винтовок, в столовой. Сошло все благополучно, Я замечал: солдаты внимательно читают принесенные мною серые листки, но молча — даже друг с другом не обмениваются мнениями. Каждый старается, чтоб никто другой его с листовкой в руках не заметил.

Приносил в полк листовки еще дважды. На третий раз Богданов поручил мне разбросать их также на станции. Штук семьдесят я незаметно рассыпал возле станционного здания, на скамьях, что стоят на перроне. Одну оставил и, возвращаясь в полк, приколол ее на сучок сосны, что росла возле дорожки. Стою, любуюсь своей работой. Тут как раз поезд подошел со стороны Выборга. И внезапно у меня над ухом кто-то рявкнул:

— Р-рядовой!

Я обернулся — и в струнку, ладонь к папахе. Офицер. Казачий есаул и с ним четыре юнкера с карабинами наперевес — поездной патруль.

— Читаешь?! Кр-рамолу?! — зашипел есаул, сверля меня сощуренными глазами. Он сорвал листовку, скомкал и тыкал ею мне прямо в нос. — Интересуешься?

— Никак… нет! — проговорил я, намеренно коверкая слова. — Я… читат русски нэ умеим.

— «Нэ умеим», — передразнил офицер. — Ты что, нехристь? Какого полка?

— Так точно, ваш благородии! Староладожский запасной полк.

— Это который здесь? — он кивнул в ту сторону, где за лесом стояли паши бараки. — Близнюк! — обернулся он к одному из юнкеров, тот вытянулся и взял под козырек фуражки. — Живо с ним в полк. Проверить. Если врет, что неграмотный, доложишь мне, рапорт составлю.

— Слушаюсь! — отчеканил тот, видать, истый служака. И стволом карабина толкнул меня в бок: — Вперед!

У себя в полку я долго стоял навытяжку перед батальонным — низеньким, тучным подполковником, который с грубыми ругательствами тщетно заставлял меня читать — то страницу пехотного устава, то висящую на стене инструкцию о применении противогаза. Но я только мотал головой: неграмотный, дескать… Да еще прикидывался, будто не вполне понимаю, чего от меня хотят.

— Верное дело, неграмотный он, вашскобродь! — держа под козырек, уж не в первый раз убеждал подполковника стоявший тут же наш взводный унтер. Он, очевидно, не хотел неприятностей, да и я у него был на хорошем счету. Офицер наконец махнул рукой:

— Пшел вон!

Юнкер из патруля отправился на станцию ни с чем.

К этому времени я уже познакомился с унтер-офицером Васильевичем из комендантской команды. Оказалось, он в прошлом тоже рабочий, с Невской заставы. Раза два мы с ним ехали в одном вагоне в город — разговорились. Из слов Василькевича я понял: он тоже против воины, притом человек бывалый, рассудительный и неробкий. Рассказал о нем Александру Осиповичу, и тот посоветовал поговорить с унтер-офицером откровенно, не таить своих взглядов на то, что творится в стране. Короче говоря, с начала нового, девятьсот семнадцатого, года мы с ним в полку действовали уже сообща.

В январе замели сильные вьюги, установились крепкие морозы. В газетах писали: на железных дорогах снежные заносы, потому, мол, затруднен подвоз продовольствия. Хлеб уже давно продавали по норме, временами его в лавках вовсе не было. Не проходило дня без демонстраций в городе, голодных бунтов на окраинах.

Мы теперь в полку работали втроем — к нам еще присоединился ефрейтор Никита Воробцов, из одиннадцатой роты. Он в пятом году за участие в московском восстании угодил на каторгу, но потом был амнистирован. Считал себя социал-демократом, хотя с организацией связи не имел. Листовки по-прежнему я получал от Александра Осиповича и доставлял в часть. Теперь солдаты читали и обсуждали их уже без опаски. Унтера заметно присмирели и офицерам не передавали, если даже листовки читались в их присутствии.

В полку было много выздоравливающих, как и я: срок наш миновал, однако на фронт нас почему-то не спешили отправлять. Василькевич в штабе разузнал: правительство ожидает беспорядков в столице и потому придерживает части, которые считаются наиболее падежными. Значит, решила наша тройка, следует нам поспешить, постараться, чтобы не оправдались расчеты генералов.

…В воскресенье 24-го февраля мне пришлось дневалить по роте. Многие в тот день ушли в увольнение. После полудня вижу в окно — от ворот почти бегом направляется к нашей казарме Василькевич, сам бледный, взволнованный. Я вышел ему навстречу к дверям:

— Что такое, Станислав Генрихович?