Дорога на эшафот

– А-а-а… Тогды оно понятно… – протяжно ответил солдат, согласно кивнув головой. – Ночью известили, мол, император Петр Богу душу отдал…

– Петр Федорович? – с удивлением переспросил Мирович.

– Так точно, они самые. От горя, видать…

– И все? Больше ничего не знаешь о том?

– Да откудова же нам знать? Нам генералы про то не докладывают, – хихикнул рядовой, прикрыв рот ладошкой. – Мы люди маленькие. Умер, и все тут. Царствие ему небесное. Со святыми упокой…

Следом подошла рота Мировича, и капрал Ерофей Миронов спросил:

– Чего он сказал? Кто умер?

– Император, – не оборачиваясь, ответил Мирович и зашагал дальше, надеясь встретить более сведущего человека и узнать подробности смерти Петра Федоровича, который теперь тоже вряд ли когда доберется до Шлиссельбурга.

Но из встреченных им по дороге офицеров знакомых не оказалось, а с людьми, которых он знал лишь в лицо и здоровался лишь кивком головы или отдавая честь при встрече, говорить на эту тему он не хотел. Вряд ли кто из них будет откровенен. И еще непонятно, как будет истолковано его любопытство.

Он не особо верил в скоропалительную смерть императора и боялся, как бы его опасения не дали себя знать в разговоре. Чему-чему, а осторожности годы военной службы его научили. И открываться первому встречному он, как случалось прежде, себя отучил. И упразднение Тайной канцелярии ныне покойным императором не давало повода для беспечности: доносчики и шептуны остались, а начальство любит знать, о чем говорят у них за спиной. Потому он решил разыскать Диониса Суровцева и узнать у него о случившемся, если тот, конечно, располагал хоть какими-то сведениями на этот счет.

Его он нашел поблизости от полковой кухни, где тот, будучи дежурным, проверял, как идет приготовление обеда для офицерского состава. Мирович негромко окликнул его, и он, подняв голову от здоровенного чугуна, из которого шел густой, пахнущий издалека свежей капустой пар, кивнул ему в ответ и вскоре подошел поздороваться.

– Из караула? – спросил он, будто бы Василий затем и спешил, чтоб сообщить ему об этом.

– Да, только сменились, – скороговоркой ответил тот. – А что случилось? Как это произошло?

– Вы о чем? – с удивлением посмотрел на него Суровцев. – Все идет своим чередом: повара обед готовят, вы на отдых идете. Так что ничего не случилось, жизнь продолжается.

– Издеваетесь?! – вскипел Мирович. – Император умер! А вы мне про какой-то обед изволите говорить…

– Без обеда никак нельзя, – все с той же ухмылочкой продолжал поручик. – Иначе мы тоже, как наш бывший император, ноги вдоль лавки протянем.

– Почему он умер?! – Мирович едва сдерживался и готов был схватить Суровцева за грудки. – Не вы ли несколько дней назад с большим сочувствием отзывались о нем. А теперь разве ваше расположение исчезло?

Суровцев внимательно посмотрел на него и полез в висящую на боку офицерскую сумку за трубкой, вслед за тем вынул кисет с табаком и трут с кресалом. Только тут Василий заметил, что руки поручика подрагивали, а на скулах ходили желваки, словно он только что вернулся из боя и еще до конца не пришел в себя, а потому терпеливо ждал, пока тот выбьет огонь и раскурит кривую трубку. Лишь потом Суровцев, не глядя ему в глаза, ответил:

– Император, говорите, умер? Да, умер. А я, если честно, ничего другого и не ожидал. Иного не дано: или на троне, или в гробу. Живой император, но отрекшийся, никому не нужен. К тому же опасен для тех, кто тот трон захватил. Вы меня понимаете? – Мирович согласно кивнул и продолжал внимательно слушать. – Мне передали, будто бы он скончался, находясь в Ропше, от якобы геморроидальных колик. В его-то возрасте и такая кончина?! Конечно, будучи здравым человеком, я тому не поверил. Ни на грош! Но кому нужно мое неверие? Разве что вам? И что с того? Чем сейчас мы сможем ему помочь? Разве что напиться и набить друг другу морду, а потом оказаться под арестом. Нет, мой друг, жизнь коротка, и тратить ее на такие глупости я не намерен. Ignoti nulla cupido[12]. Так что мы вправе распоряжаться своей жизнью и смертью, но… в разумных пределах.

– Значит, вы тоже не верите в скоропостижную смерть императора? – уточнил Мирович, пропустив рассуждения Диониса о жизни и смерти, чего всегда был чужд. Латынь и ее неопределенность надоела ему еще в семинарии, и он с отвращением вспоминал, сколько было зря потрачено времени на зазубривание глаголов, спряжений и бесполезных напыщенных выражений древних римлян. Хотя порой некоторые фразы этого так до конца и не покинувшего землю языка вдруг неожиданно вспыхивали у него в мозгу и вмещали в себя многое, что по-русски требовалось объяснять долго и пространно.