Дорога на Москву

Тут я, конечно, лукавил. И «хвормат», и «обобивка» у большинства девиц были в полном порядке. Роскошная грудь Нинки, например, вызывала зависть всех моих друзей, включая многодетного Николая. А Катькина «обобивка», то бишь одёжка, соответствовала лучшим стандартам, она и в Польшу ездила только для того, чтоб приодеться. Может быть, они обе не совсем «хвигурировали» с нашей мебелью… Но ведь привык дядя Вася к своему дивану. Прожёг сигаретой, залил вином, продавил пружины – и привык.

Но тем не менее жениться я не спешил. Я смутно догадывался, что каждому человеку на всю его жизнь выделен некий золотой запас, которым он волен распорядиться по собственному усмотрению. Можно потратить всё золото сразу. Можно заховать на чёрный день. А можно засунуть его псу под хвост. Отчего-то я был уверен, что мой золотой запас был невелик. Да, его хватит, чтобы купить Нинку или Катьку, возможно, даже обеих сразу, но ни на что другое золотишка уже не останется. Подобно Гобсеку, я кряхтел ночами подле своего сундучка, перебирал монетки, а поутру бережно укладывал их на место, захлопывал крышку и запирал сундучок на замок. Я понимал, что превращаюсь в закоренелого скрягу, но поделать ничего не мог. Вроде, вот он купец, неподалёку ходит-бродит товар, а дело не складывалось.

Впрочем, чтобы жениться, нужно иметь хотя бы свободное время. У меня его не было. Я работал на телевидении, и многие знают, что это такое. Утром планёрка, днём запись, вечером монтаж. По средам и субботам баскетбол. В выходные, если не уезжал в командировку, пропускал по чарке с товарищами. Ночами писал рассказы. Изредка мне удавалось встречаться с Нинкой или Катькой, но о женитьбе речь, повторяю, не шла. Золотишка бы побольше…

Нежданно-негаданно меня приняли в Союз писателей. Произошло это следующим образом. Писателем я хотел стать всю свою сознательную жизнь. Уже в седьмом классе я накатал сочинение, прочитав которое учительница русского языка Белла Моисеевна прослезилась и сказала, что быть мне писателем. Не Толстым или Достоевским, портреты которых висели в классе, но кем-нибудь вроде Чехова я могу стать.

– Ради Бога, только не пиши как Гоголь! – сказала она, промокнув глаза носовым платком.

– Ладно, – согласился я.

Я знал, что Гоголя она по каким-то своим причинам недолюбливает. Мне Гоголь нравился, особенно «Сорочинская ярмарка», но перечить в тот момент я не стал. Я уже догадывался, что на пути к писательскому трону меня ждёт не один компромисс, и попытался отнестись к этому легко. Хочет учительница, чтобы я не писал как Гоголь, не буду.

Тогда же я попытался срифмовать несколько строк. Розы у меня соседствовали исключительно с морозами, и я решительно отверг поэтическую стезю. «Сидеть спокойно не могу, как вижу голую ногу. Не ногу, а ногу, всё равно не могу». Нет, на этом пути мне вряд ли удастся составить конкуренцию Пушкину, Лермонтову или хотя бы Некрасову.

Я остановился на прозе. Но здесь меня тоже поджидал компромисс. Подумаешь – не пиши как Гоголь. Это просто. Не упоминай про свиное рыло, не заставляй Тараса Бульбу убивать сына-предателя, не выпускай на российские просторы Хлестакова с Чичиковым – и всё будет в порядке. Всякая птица долетит до середины Днепра, а колесо доедет-таки до Москвы.

Вопрос был в том, на каком языке писать. Я жил в Минске, а в этом городе, как и в других белорусских городах, люди говорили по-русски. Я тоже говорил по-русски. Но при этом никогда не забывал, что по рождению я чистопородный белорус. Однажды это привело к казусу. Я уже жил в Москве, частенько заглядывал в Центральный дом литераторов, где бушевали бурные застолья, и в одном из них мне дали слово. Компания была радикально-патриотическая, выпили мы уже немало, и я решил сказать тост.

– Хотя во мне нет ни капли русской крови… – начал я.

За столом все смолкли. Свинцовая тишина тяжело легла на плечи. Один знаменитый поэт мрачно взглянул на меня и спросил:

– А какая в тебе кровь?

– Сплошь белорусская, – повинился я.

Поэт крякнул, обвёл всех долгим взглядом, пожевал губами, вздохнул и сказал:

– Это можно.

За столом вновь стало шумно.

С тех пор в любых застольях я старался сначала подумать и лишь потом говорить. Но это, повторяю, произошло через много лет. Тогда же, в начале моей писательской карьеры, я стоял перед непростым выбором. Тут очень вовремя мне в руки попал рассказ Владимира Короткевича «Были у меня медведи», и сомнения враз отпали. Оказывается, в белорусском языке была изюминка. Она заключалась в том, что картины природы на родном языке получались для меня гораздо зримее, чем на русском или, предположим, польском языках. К слову, польский язык я выучил позже для того, чтобы читать в оригинале своего земляка Адама Мицкевича. Мицкевич, как и Пушкин, неважно звучал в переводах, и дело было отнюдь не в квалификации переводчиков.

После университета я год работал учителем физкультуры в сельской школе, и скрипучий стол, за которым я проводил долгие вечера в хате бабы Зоси, моей хозяйки, оказался идеальным местом для превращения неуча в подмастерье.