Дорога особого значения

Такой ответ был частью заранее разработанного СМЕРШем плана. Если бы Раздабаров сказал, что он исконный советский арестант и сиделец, то те, кто его спрашивали, могли бы навести о нем справки. И тогда бы могло выясниться, что никакой Раздабаров не узник и не сиделец, а непонятно кто. А это, в свою очередь, означало бы его разоблачение. А коль его разоблачили бы, то и тот план, который придумали в СМЕРШе, оказался бы под угрозой срыва. Польский же узник — совсем другое дело. Западная Украина, ранее входившая в состав Польши, была присоединена к СССР лишь в тридцать девятом году. И кто в далеком мариинском лагере мог знать, что там творилось, в той бывшей Польше? А из этого следовало, что разоблачить Раздабарова очень сложно. Приходилось верить ему на слово.

— Во как! — с наигранным удивлением произнес Подкова. — Из Польши! А здесь, понимаешь ли, Сибирь…

— Да, далеко, — согласился Раздабаров. — Но что же поделать? Не по собственной воле я здесь очутился… Я, понимаете ли, отказывался и не хотел. Видите ли, мне здесь тоже не климат. Но уж очень красноречивый мне попался прокурор! Душа человек! Любого уговорит! И вот я здесь.

— Что, польский прокурор? — спросил Подкова. — Сколько топчу землю, но даже не слышал о таких.

— Нет, не польский, — сказал Раздабаров. — А наш родимый, советский. Польша-то теперь — советская. По крайней мере, ее половина. Еще с тридцать девятого года.

— Слыхал, слыхал… — миролюбиво произнес Подкова.

— Ну и вот, — сказал Раздабаров. — Стало быть, и прокурор — тоже советский. Тут уж никуда не денешься — от такой-то логики! И вот — я оттуда и есть. Был польский каторжанин, стал советский.

— Ну, и чем же польская кича отличается от советской? — спросил Подкова.

— Пока не знаю, — пожал плечами Раздабаров. — Я здесь с минувшей ночи. Откуда мне знать, какие ветры здесь дуют?

— И сколько же раз ты грешил перед польским законом? — спросил Подкова.

— Два раза, — ответил Раздабаров. — Нагрешил в общей сложности на шесть лет. Теперь вот согрешил перед советским законом. Аж на целых восемь лет…

— Но в твоих родных краях, я слышал, сейчас немцы, — как бы нехотя произнес Подкова.

— Они, красавцы, — подтвердил Раздабаров. — Говорят, их очень много.

— Так как же?.. — Подкова внимательно глянул на Раздабарова.

— Ну, так я же не стал ждать, пока они там обоснуются, — беспечно произнес Раздабаров. — Как только Польша легла под Советы, так я сразу же и рванул поближе к цивилизации. Киев, Харьков, Минск… А когда началась война — рванул подальше на восток. В Новосибирске меня и приостановили.

— Не хотел, значит, воевать за новую Родину? — спросил Подкова.

— Больно надо! — скривился Раздабаров. — Я мирный человек! И специальность у меня тоже мирная! Фармазон я!

— Слыхал, слыхал… — все так же миролюбиво произнес Подкова. — Ну, а по-польски объясняться ты умеешь?

— А то как же, — спокойно ответил Раздабаров.

Он действительно знал польский язык. Раздабаров вырос в Белоруссии, почти на самой границе с Польшей. В местечке, где он провел детство, было много поляков. Добрая часть друзей его детства были поляками. Даже его первая любовь — и то была полькой. Как же ему было не знать польского языка? Знание Игнатом польского языка также было частью плана, разработанного СМЕРШем.

— Ну, так скажи нам что-нибудь по-польски, — предложил Подкова. — А мы послушаем.

— А можно я спою по-польски? — улыбнулся Раздабаров.

— Ну, спой, — похоже было, Подкова впервые за все время разговора удивился по-настоящему, — коль ты умеешь.

— Так я же Музыкант! — еще шире улыбнулся Игнат.

И он, прищелкивая пальцами, исполнил два куплета бесхитростной польской песенки о любви.

— Могу еще, — сказал Игнат. — Спеть?

— Не надо, — ответил Подкова и глянул на Афанасия Лыкова.

Взгляд был красноречивый, а потому слова к нему были не нужны. Настала очередь Лыкова держать экзамен перед Подковой. Тут-то было все проще. До войны Афанасий Лыков жил в Барнауле и работал там в уголовном розыске. Однажды он сошелся в смертельной схватке с неким налетчиком и громилой по прозвищу Угрюмый. Из этой схватки Лыков вышел победителем — в перестрелке он убил Угрюмого. И вот его личину Лыков и присвоил. Он почти ничем не рисковал. До того, как застрелить настоящего Угрюмого, он долго его выслеживал, собирал о нем сведения и потому знал почти все о его жизни. Знал даже о наколках, где, какие и на каких частях тела они у него были. Сейчас точно такие же наколки имелись и на теле самого Лыкова. И попробуй кто-нибудь докажи, что Лыков — это не Угрюмый. Конечно, могло случиться и так, что кто-то из лагерных сидельцев знал раньше настоящего Угрюмого. Но все же это был чисто гипотетический случай, а потому и риск провала — минимальный.

Лыков коротко изложил Подкове свою легенду. Подкова какое-то время с молчаливым вниманием смотрел на Афанасия, затем спросил:

— А что же ты не на войне?

На это Лыков ничего не ответил, и молчание его было настолько красноречивым, что никаких других вопросов к нему не возникло. Последовал вопрос к обоим сразу:

— Ну, а где же вы познакомились?