Дорога свободы

Поезд, которым Гидеон Джексон ехал из Вашингтона на Север, с ревом мчался сквозь ночь, унося его в новый мир. Новый — в самом точном смысле этого слова. Все, что было до сих пор за тридцать семь лет его жизни, — все бури и взрывы происходили в знакомом ему мире, на Юге, который его породил, вскормил и взрастил, порол и истязал; и как ни горько ему там приходилось, все же это была своя страна, своя земля, везде одна и та же; он знал ее насквозь — всю ее гнилость, невежество и мрак, истощенную почву и опустошенную жизнь, пышные феодальные дворцы и попранную ими массу белых издольщиков и черных рабов. Он знал ее так хорошо, что всюду на Юге, куда бы он ни поехал, он находил что-то близкое, знакомое, свое. Здесь же, в этом новом мире, не было ничего знакомого. Вашингтон, город гигантских белых дворцов и грязных улиц, не был похож ни на что, виденное им прежде, а теперь Гидеон сидел в вагоне рядом с белыми, они читали газеты, беседовали, и никто даже внимания не обращал на то, что среди них находится негр. Осень едва только наступила, но здесь уже было холодно. Дождь злобно и яростно хлестал по окнам вагона. Люди говорили резкими отрывистыми фразами:

— Грант — генерал, а не политик.

— А почему генералу не быть президентом?

— Не одобряю.

— Вот как! Может, хотите опять Джонсона?

— Кто вас просит рассуждать за меня? Я сам умею думать.

— Что-то не видно.

— Пшеница, пшеница-то по шестьдесят два цента!

— Это ваш «Геральд», мистер? Дайте почитать.

— У меня два сына в Чикаго, живут — дай бог всякому.

Гидеон задремал под их говор. Потом проснулся, когда кондуктор проходил по вагону, задувая вонючие керосиновые лампы. Плюшевые сиденья были жесткие и неудобные, через каждые две-три мили поезд останавливался, дергал, снова трогался. Входили пассажиры, садились рядом с Гидеоном, потом вставали, уходили — белый мужчина, белая женщина, девушка... А на следующий день за окном прошли Джерсейские равнины, потом нелепо расползшийся во все стороны унылый город Ньюарк, и вот уже конечная станция — Джерси Сити, а через реку, на том берегу, — Нью-Йорк. На пароме Гидеон, ухватившись за поручни, глядел во все глаза; лодок на реке, как сухих веток в осеннем пруду; пароходы и за ними на воде жирные полосы черного дыма, словно мазки углем по глянцевой белой бумаге; парусники всех размеров, сердитые маленькие буксиры и за ними вереницы барж; а на том берегу — неисчислимая масса домов; захвати горсть — и вот тебе Чарльстон, захвати еще горсть — и вот тебе Колумбия, — это и есть Нью-Йорк, не самый красивый из городов, но именно то, что подразумевал Уитмэн, — плоть и кровь бесконечных тысяч.

Глядя на все это, Гидеон думал об армиях северян, о том, с каким неустанным, холодным, будничным упорством пробивались они на Юг; как их сотни раз расчленяли на части, как они снова смыкали ряды, с трудом, наивно и неуклюже, на тысяче ошибок постигая искусство войны; и как они, в конце концов, прошли через весь Юг, от края до края, и потрясли его своим боевым гимном свободы. И вот они перед ним, эти мелкие, бесцветные люди, толпа на пароме, толпа на улицах, и каждый спешит, каждый думает лишь о своем деле, а кругом беспорядок, суета, суматоха, шум, грохот, горы товаров на пристани, грязные улицы, вдоль тротуаров ларьки и тележки уличных продавцов, а на мостовой непрерывный поток экипажей, телег, повозок, фургонов; красные кирпичные здания, и над ними завеса дыма и гул голосов. Здесь были люди всех национальностей, и никто не обращал внимания на высокого негра. До отхода поезда на Бостон оставалось еще два с половиной часа, и Гидеон отправился посмотреть город. От реки до центра было далеко, и он долго шел пустырями, на которых уже высились массивы наспех построенных многоквартирных домов. Сегодня была палящая жара, а всего лишь вчера холод пронизывал до костей. Подходящий климат для этого шумного, наглого, грязного, растрепанного и самоуверенного города, который, однако, уже становился одним из чудес цивилизованного мира. То выглядывало солнце, то принимался лить дождь, по мощеным улицам неслись потоки грязной воды, немощеные представляли собой сплошное болото. Загорелые ребятишки пускали в канавах щепки, другие с криком неслись по улице, продавая газеты. Гидеон вглядывался в этот город и пытался его понять. Ведь это здесь, в этом городе, обезумевшая толпа однажды растерзала более сотни негров. И здесь же, в этом городе, тысячи рабочих бросали работу, на собственные деньги покупали обмундирование и оружие и, не имея никакого понятия о войне, не видав ни боя, ни смерти, шли маршем на Юг, за сотни миль, для того, чтобы дать неграм свободу. Из этого города год за годом шли на войну новые и новые полки, и в этом же городе происходили самые разнузданные бунты против войны и военных законов. Гидеон смотрел, удивлялся, и то, что он видел, подавляло его...