Дорога тайн

Сидя в гостиничном халате перед телевизором, Хуан Диего посмотрел новости; воздух оставался таким же холодным, но писатель поколдовал над терморегулятором и ухитрился сбавить обороты вентилятора. Кондиционер не добавил тепла – он просто стал слабее гнать воздух. (Разве эти бедные рыбы, включая мурену, живут не в теплых морях?)

По телевизору показывали нечеткое видео с террористом-смертником в Минданао, снятое на камеру наблюдения. Лицо террориста было неразличимо, но его хромота пугающе напоминала хромоту Хуана Диего. Хуан Диего стал пристально изучать небольшие различия – тоже правая, искалеченная нога, – но в следующий момент взрыв все уничтожил. Раздался щелчок, и под царапающий шорох на экране телевизора стало темно. Видео расстроило Хуана Диего, как будто он был свидетелем собственного самоубийства.

Он отметил, что в ведре достаточно льда, чтобы пиво оставалось холодным еще долго после обеда – если холодного кондиционера для этого окажется мало. Хуан Диего оделся при зеленоватом свечении, шедшем из аквариума. «Lo siento, сеньор Моралес, – сказал он, выходя из гостиничного номера. – Я сожалею, если для вас и ваших друзей не хватит тепла». Казалось, мурена наблюдала за писателем, в сомнении остановившемся в дверях; взгляд кусачего угря был настолько тверд, что Хуан Диего, прежде чем закрыть за собой дверь, помахал рукой неотзывчивому существу.

В семейном ресторане – с «полной для кого-то приватностью», – куда Бьенвенидо отвез его, за каждым столом орал ребенок, и казалось, что все семьи знают друг друга; они кричали, передавая туда-сюда, от стола к столу, тарелки с едой.

Антураж не поддавался пониманию Хуана Диего: дракон со слоновьим хоботом топтал солдат; Дева Мария с сердитым на вид Младенцем Христом на руках охраняла вход в ресторан. Это была грозная Мария – с повадками вышибалы, подумал Хуан Диего. (Оставьте Хуану Диего право придираться к повадкам Девы Марии. Разве у того дракона со слоновьим хоботом, топчущего солдат, не было таких же проблем с повадками?)

– Разве «Сан-Мигель» не испанское пиво? – спросил в лимузине Хуан Диего Бьенвенидо, когда они ехали обратно в отель. Хуан Диего, должно быть, выпил пива.

– Ну, это испанская пивоварня, – сказал Бьенвенидо, – но их головная компания находится на Филиппинах.

Любая версия колониализма – в частности, испанского колониализма – явно выводила Хуана Диего из себя. А тем более католический колониализм.

– Полагаю, это колониализм, – сказал писатель; в зеркало заднего вида он заметил, что водитель лимузина обдумывает его слова.

Бедняга Бьенвенидо: ему показалось, что имеется в виду пиво.

– Полагаю, да, – только и сказал Бьенвенидо.

Вероятно, это был день какого-то святого, которого Хуан Диего не помнил. Подобающая молитва, зазвучавшая в часовне, присутствовала не только во сне Хуана Диего; тем утром молитва приплыла наверх, в комнату дома «Niños Perdidos», где вместе с el gringo bueno проснулись дети свалки.

– ¡Madre! – воззвала одна из монахинь, чей голос был похож на голос сестры Глории. – Ahora y siempre, serás mi guía.

– Матерь Божья! – отозвались сироты-дошкольники. – Отныне и навсегда ты будешь моей наставницей.

Дошкольники были этажом ниже, в часовне, под спальней Хуана Диего и Лупе. В дни святых снизу доносились подобающие молитвы, после чего дошкольники отправлялись на свой утренний марш. Лупе, либо проснувшаяся, либо полусонная, лопотала свою собственную молитву в ответ на детские голоса, устремленные к Деве Марии.

– Dulce madre mía de Guadalupe, por tu justicia, presente en nuestros corazones, reine la paz en el mundo, – не без сарказма молилась Лупе. – Моя милая Божья Матерь Гваделупская, в праведности своей пребывающая в наших сердцах, да воцарится мир во всем мире.

А в это утро, когда Хуан Диего, едва проснувшись, лежал с закрытыми глазами, Лупе сказала:

– Вот тебе чудо: наша мать ухитрилась проскочить через нашу комнату – она принимает ванну – и так и не заметила доброго гринго.

Хуан Диего открыл глаза. Либо el gringo bueno умер во сне, либо спал мертвым сном, причем простыня больше не покрывала его. Хиппи со своим распятым Христом лежал в полном оцепенении, представляя собой наглядную картину безвременной смерти, погибшей молодости – а из ванной комнаты раздавался голос Эсперансы, поющей какую-то мирскую песенку.

– Он красивый парень, правда же? – спросила Лупе брата.

– От него пахнет пивной мочой, – заметил Хуан Диего, наклонившись над молодым американцем, убедиться, что он дышит.

– Мы должны вытащить его на улицу – по крайней мере, одеть его, – сказала Лупе.

Эсперанса уже вынула пробку из ванны; было слышно, как выливается вода. Пение Эсперансы стало глуше, – вероятно, она вытирала волосы полотенцем.

В часовне этажом ниже или, может быть, в поэтическом преломлении сновидения Хуана Диего монахиня с голосом сестры Глории еще раз воззвала к детям повторить за ней: