Дорога тайн

– И тебе доброе утро, сестра, – сказала Эсперанса, дефилируя по коридору, насколько это было возможно в тесном полотенце. На самом деле из-за туго обтягивающего полотенца Эсперансе приходилось передвигаться мелкими семенящими шажками – но при этом она шла довольно быстро.

– Что за голый мальчик? – спросила у Лупе сестра Глория.

Маленькая бродяжка сидела на кровати с каменным лицом; Лупе указала на открытую дверь ванной.

– Постой, не спеши, погоди! – пел кто-то. – Я тебе расскажу, что со мною случилось. Почему умираю я с пулей в груди.

Сестра Глория растерялась. После прекращения молитвы и бегства полуголой Эсперансы монахиня с вытянутым лицом услышала то, что приняла за голоса, раздающиеся из ванной комнаты. Поначалу сестре Глории показалось, что она слышит, как сам с собой разговаривает (или поет) Хуан Диего. Но затем сквозь звуки плещущей воды и водяной струи из крана монахиня различила два голоса: болтающего Хуана Диего, мальчика с basurero в Оахаке (лучшего ученика брата Пепе), и – что поразило сестру Глорию – голос, принадлежавший уже не мальчику, а скорее молодому человеку. Голый мальчик, как назвала его Эсперанса, судя по голосу, показался сестре Глории взрослым мужчиной – вот почему монахиня была в растерянности.

Однако дошколята были вымуштрованы; их обучали ходить строем, и строем они и двинулись вперед. Дошколята протопали через спальню прямо к ванной комнате.

Что оставалось делать сестре Глории? Если там был молодой человек, который почему-то напоминал распятого Христа – умирающего Иисуса в ванне, как описала его Эсперанса, – разве в обязанности сестры Глории не входило защитить сирот от того, что Лупе по ошибке приняла за видение (которое, по-видимому, так расстроило ее)?

Что касается самой Лупе, то она не осталась в спальне, а направилась в коридор.

– ¡Madre! – воскликнула сестра Глория, устремившись в ванную за дошколятами.

– Отныне и навсегда ты будешь нашей наставницей, – скандировала в ванной мелюзга, пока (чуть позже) не начала кричать.

А Лупе просто шла по коридору.

Разговор Хуана Диего с добрым гринго был чрезвычайно интересным, но, учитывая то, что произошло, когда дошколята строем вошли в ванную комнату, понятно, почему Хуан Диего (особенно в последние годы) с трудом вспоминал подробности этого разговора.

– Я не знаю, почему твоя мама продолжает называть меня «малышом», – я не так молод, как выгляжу, – начал el gringo bueno. (Конечно, для Хуана Диего, которому было всего четырнадцать, он не был похож на ребенка – ребенком был сам Хуан Диего, – но Хуан Диего просто кивнул.) – Мой отец умер на Филиппинах, на войне – там погибло много американцев, но не тогда, когда мой отец, – продолжил уклонившийся от призыва хиппи. – Моему отцу действительно не повезло. Знаешь, бывают семьи, отмеченные неудачей. Именно это было одной из причин, почему я считал, что не должен ехать во Вьетнам. Но, кроме того, я всегда хотел отправиться на Филиппины, посмотреть, где похоронен мой отец, и отдать дань уважения, то есть, понимаешь, просто сказать, как жаль, что я никогда не встречался с ним.

Разумеется, Хуан Диего просто кивнул; он заметил, что хотя оба крана с водой открыты, она остается на одном уровне. Это означало, что воды прибывает столько же, сколько убывает. Вероятно, хиппи выбил пробку – он продолжал скользить и елозить на своей татуированной голой заднице. Он также все продолжал лить шампунь на свои волосы, пока тот не кончился и пена от шампуня не поднялась вокруг скользкого гринго, полностью закрыв распятого Христа.

– Коррехидор, май тысяча девятьсот сорок второго года – это была кульминация битвы на Филиппинах, – говорил хиппи. – Американцы были уничтожены. Месяц назад проходил Батаанский марш смерти – шестьдесят пять гребаных миль после капитуляции США. Многие американские заключенные не прошли этот путь. Вот почему на Филиппинах есть такое большое американское кладбище и мемориал – это в Маниле. Вот куда я должен отправиться и сказать отцу, что люблю его. Я не могу отправиться во Вьетнам и умереть там, не навестив прежде отца, – вздохнул молодой американец.

– Понятно, – только и сказал Хуан Диего.

– Я думал, смогу убедить их, что я пацифист, – продолжал добрый гринго; он был полностью покрыт шампунем, за исключением бородки в форме маленькой лопаты под нижней губой.

Казалось, только в этом месте и растет у хиппи бородка в виде клочка темных волос; он выглядел слишком молодо, чтобы брить остальную часть лица, однако уже три года как уклонялся от призыва в армию. Он сказал Хуану Диего, что ему двадцать шесть; его пытались забрить после окончания колледжа, когда ему было двадцать три. Именно тогда он и сделал татуировку с умирающим Христом, дабы убедить армию США, что он пацифист. Естественно, религиозная татуировка не помогла.

В знак своих антипатриотических чувств добрый гринго украсил свои ягодицы – щель между ними как бы разрывала пополам американский флаг – и бежал в Мексику.