Дорога в мужество

Чуркин разливал водку сосредоточенно и серьезно, будто священнодействуя. Опорожнив флягу, последнюю каплю слизнул языком: «Жгет, проклятая, по всем правилам, стало быть, с совестью наш старшина», заглянул в кружки и, отступив на шаг от скамьи, широко развел руками: «Подходи, подешевело, расхватали — не берут!» — сам последнюю, оставшуюся кружку высоко поднял над головой. Он глядел на всех молодевшими веселыми глазами, словно бы только что оказал каждому бескорыстную услугу.

— Тяни, Константин. Ну, а ты, Сергей, чего жмешься?

Сергей с интересом и тайной завистью наблюдал Суржикова. Тот коротко и резко выдохнул, с подчеркнутой бравадой вылил содержимое кружки в рот и проглотил одним глотком:

— Сладкое молочко от бешеной коровки! Жалко — мало…

Женя мельком и как-то вопросительно поглядела на Бондаревича, тут же решительно сбила набок пилотку, отпила из кружки, не глядя, отдала ее Чуркину и отчаянно замахала перед лицом руками. Суржиков, хохоча, сунул ей в рот ломтик хлеба и дольку луковицы.

— Лихая ты дивчина, Жень! Ох, и погорюет же Костя Суржиков, если дураку достанешься.

Отвернувшись, точно стесняясь, выпили Бондаревич и Асланбеков. Теперь Чуркин глядел на Сергея и Лешку-грека и поощрительно кивал:

— Ослобоняй посуду!

С первым же глотком обожгло горло. Сергей оторвал кружку от губ, неожиданно закашлялся, судорожно ловя воздух ртом и расплескивая из кружки. Чуркин с сожалением покачал головой:

— Эх, мать честная, негоже добро переводить.

— Никогда еще, ох…

— Тоже мне: бражник-питух — зеленые уши. Давай сюда!

Лешка-грек, воровато постреляв глазами по сторонам, самоотверженно протянул Чуркину свою кружку:

— Будь добр, дед, выручай. Сивуха ведь… При случае потреблял коньяки, мадерки, ну, там, когда на безденежье — мускат, цинандали, а этой дряни терпеть не могу!

Асланбеков и Бондаревич понимающе перемигнулись, Суржиков прикрыл ладонями лицо, как делают это мусульмане, совершая намаз, и — плечи ходуном — спрятал голову за спину Жени. Лешка этого не заметил, он глядел на Чуркина, а тот дергал усом и хмурился:

— Это с какой же стати? Тебе положено, ты и пей. Что я, за каждого Ивана да Петра страдать должен?

— Организм не берет, понимаешь? — умоляюще округлял глаза Лешка.

— Голова, что ль, мучает?

— Изжога потом — спасу нет. Да и голова…

— Ну-к что ж, раз такой кандебобер — готов пострадать, — неожиданно согласился Чуркин. — И правильно! Если организма привыкшая к мадериям, на кой же ляд всякой гадостью требуху жечь, с молодых-юных лет жизнь свою в бараний рог скручивать?

— Разве только один глоток, как Серега, — робко было потянулся Лешка к своей кружке. Но Чуркин проворно накрыл ее ладонью и отодвинул подальше.

— На кой? Только вонь во рту разведешь. Пущай уж от одного меня несет. — Слил во флягу содержимое четырех кружек, навинтил пробку: — Хлебайте варево, ребята, а то остудится. Я — потом.

В разгар обеда явились шумной гурьбой прибористки, с ними Танечка-санинструктор. Девушки подступились к Суржикову и разноголосо загалдели, перебивая друг дружку:

— Костенька, миленький, бери свой баян, комбат танцевать разрешил… Скорее, золотце, пятки зудят.

— Разуйтесь и почешите.

— Да брось ты эту шрапнель, после доешь. Ломается, как сдобный пряник.

Костя не спеша доел кашу, молча стащил с нар за ремень взвизгнувшую гармонь. Танечка обрадованно всплеснула руками, чмокнула Суржикова в лоб к большому огорчению Асланбекова, тут же схватила Асланбекова за руку и потащила к двери, теперь уже к великой его радости.

— Ты танцевать еще не можешь, стой рядом, на меня смотри. Женя, быстренько! Мальчики, за мной!

— Все идите! — засуетился Чуркин. — Я тут и котелки помою, и порядок наведу.

Из землянки Сергей вышел вместе со всеми, но остался в окопе. Сидел на снарядном ящике, глядел, как Суржиков, откинув задорно голову, наигрывает вальсы, а вокруг него — одни умело, другие — не очень — кружатся пары.

Вернулся в землянку. Чуркин сидел на скамье, выуживал из миски размякшее в жидком хлебное крошево. Заметил Сергея, попытался заслонить собою посудину и едва не упал, потеряв равновесие.

— Что с тобою, Осипович?

— А нич-о… — неприязненно ответил Чуркин, разгладил усы и выпил жидкое через край, миска упала на пол. Неловко, тяжело повернулся, уставился на Сергея бессмысленным взглядом налитых кровью глаз, вяло потер потную шею, щеки в багровых пятнах, пьяно икнул.

Сергея передернуло. Он с отвращением и страхом глядел на безвольно отвисшую нижнюю губу Чуркина, на мокрые крошки в щеточке слипшихся усов. Ему было и жаль Чуркина, и обидно за него.

— Чего вылупился? Ос-суждаешь? А по какому праву? Что ты видел в жизни, с-суслик?

— Ничего.

— То-то! И неча в душу лезть. — Неверными пальцами Чуркин попытался расстегнуть пуговицы на гимнастерке и, не справившись, рванул ворот.

— Поспать бы лег, Осипович…

— Чего? Помрем — выспимся. Уйди отсюда, ну! Погодь! Варвару покличь. Живо!