Дорога в мужество

Вернувшись вместе с Варварой, Сергей остался в окопе. Слышал, как Варвара спросила участливо и тихо: «Плохо тебе, Ёсипович?» Чуркин помолчал и заорал вдруг: «Чего — плохо? Мне лучше всех! Видишь, один пью-гуляю, и никто мне не нужон. Никто! И ты тоже не нужна… Детей моих отдай, немедля. И марш с глаз долой!»

Варвара проскользнула мимо, пряча лицо. Сергей не решился входить в землянку, но и оставить Чуркина одного не мог. Присел на ступеньках.

Тихо было в землянке. Долго было тихо. Потом:

— Ты чего ж, Маняша, все дуешься, из-подо лба глядишь? За что на батьку осерчала? Вон Витек, примечай — меньшой, а скалится, все зубки наружу. Ха-х! Смейся, сынок, радуйся, твое время…

Тугой комок подкатил к горлу Сергея: Чуркин разговаривал с детьми, как с живыми. Потом замолчал. И вдруг страшный, какой-то звериный вопль ударился в стены землянки. Сергей распахнул дверь. На нарах валялся развязанный вещмешок. Чуркин, стеная и захлебываясь, бился головой о край нар: в стиснутой руке его зеленели крохотные варежки.

— Осипович!

Чуркин не отозвался, и Сергей опять прикрыл снаружи дверь. Долго сидел на ступеньках, потрясенный безысходным горем человека, которого он привык видеть и считать сильным и закаленным. Наконец в землянке стало тихо. Сергею подумалось: успокоился, заснул; но тут, будто откуда-то из подземелья, донеслась песня, накрепко связанная, перевитая тоской:

Затянули небушко, ой да черные хмары,
Трудно стало месяцу по небушке плыть…
Эх, обнюхал меня, воя, конек вороненький,
Эх да, ой да, братцы, убиту мне быть…

Песня то вовсе замирала, теряя слова, становясь подобной тяжкому стону, то суматошно билась пойманной птицей, и жутко было слышать эти безысходные вопли израненной до крови человеческой души.

2

Дождь сеялся мелкий, как мокрая пыль, поминутно тянуло протереть глаза и заслониться. Сапоги то отрывали от земли сразу по полпуда жирной грязи, то скользили, как лыжи, и приходилось все время быть начеку, чтобы не грохнуться в самом центре позиции. Подтягивая ногу и проклиная все на свете, Мазуренко шел к четвертому орудию.

Давно проверено: стоит потерять душевное равновесие — начинает бунтовать раненая нога. Сейчас разболелась так, что Мазуренко подумал, уж не открылась ли рана, как было однажды, — не оберешься беды… У землянки санинструкторши остановился, сунул руку за голенище. Нормально, а ноет, проклятая, хоть отруби. И оттого — это уж яснее ясного, — что сегодня с самого утра все, кому не лень, тянут из него жилы. Началось с Варвары. Вспоминать не хочется — взбесилась баба… Потом намылил шею за транспортную машину командир батареи. Грязная, видите ли, помыть надо, колеса скоро перестанут крутиться. А где прикажете мыть? Что у нас — механизированный парк с колонками и мойкой? Помотался бы сам день и ночь в дождь да по хляби невылазной, а потом поглядел бы, как сподручно поддерживать чистоту в надлежащем виде. «Везде, товарищ старшина, хозяйский глаз нужен». Два имеется, получше, чем у любого старшего лейтенанта, видят, да только не до всего сразу руки дойдут…

— Товарищ старшина, зайдите ко мне.

Ну вот, мало тебе, Мазуренко, печали. Еще эта пигалица с косичками школьницы и пухлыми щечками, эта стрекоза в сапогах не по ноге, будет душу тебе травить, как селедку уксусом. Вот уж действительно несносная особа. Разговаривает с тобой так, будто ты не видавший виды старшина, не умудренный опытом человек, а какой-нибудь пришлепнутый недоросток, она же — не санинструктор батареи в звании «младший сержант», а, но крайней мере, полковник, начальник госпиталя.

Вовремя, ей-ей, вовремя поперхнулся он, Мазуренко, крепким словечком, иначе не только Танечкины щечки, вся она сгорела бы дотла вместе с сапогами и косичками. Крепкое слово удержал при себе, пустил послабее:

— Вы шось сказали, товарищ младший сержант?

— Зайдите ко мне.

— Як шо вам треба, голубочка, потрудитесь сами зайти ко мне, да по всей форме, як по уставу полагается: «Товарищ старшина, разрешите обратиться?» Я вам кто? Батько? Чи, може, мы под ручку з вами гуляем? Га?

— Так вы же — мимо идете.

Возьми ее за пятак…

Сердито сопя, Мазуренко спустился в землянку, в теплоту, раздражающе пропитанную йодом и спиртом, и тут началось форменное надругательство над его самолюбием.

Начала Танечка с того, что спокойно подала ему мелко исписанный лист бумаги.

— Тут все перечислено, а на словах передадите Водоносову, что он фельдшер, только — ветеринарный…

— Добре, скажу…

— …что ему следует комплектовать батарейные аптечки с утра пораньше, потому что у этих, как их…

— У дурней? — вопросом подсказал Мазуренко.

— Можно и так… У таких все дома только до обеда…

— И це передам слово в слово…

— …что мне от него, — погодите, не перебивайте, — мне от него не любовные записочки нужны, а полный набор медикаментов, и в первую очередь — от болезней простудного характера…

— Ты цэ напиши, напиши…