Дорога в мужество

— Ты у меня не один. И все требуют, все за горло берут. Рвут из горла!.. — Помпохоз сердито бросил Оксане: — Выпишите две пары сапог…

— Четыре… — скромно внес поправку Мазуренко.

— Три пары сапог, две — обмундирования. Все?

— Семь постовых плащей. Мерзнут люди ночами. Валенки — тоже.

— Все? Слава богу…

— Не все. Кобылу дайте.

— Вон ту? Серую?

— Як шо нэма другой масти, давайте серую, — осклабился Мазуренко и тут же подумал: «А на який грэць вона мне сдалась, та кобыла? Ей не то шо грузы возить, ей кормиться тяжко — зубы пять годов назад съела. Ладно, этот жмот все равно не даст».

— Бери и кобылу. Фураж дадим. — Ошарашил его помпохоз, коротко хохотнул и покачал головой. — Вот за это спасибо! Всем старшинам несчастного одра предлагал — и руками, и ногами отбивались, а ты вот — с дорогой душой!

— Ну и зря отбивались, — потупясь, сказал Мазуренко. — Воду, дрова можно возить…

— Да, да, забирай, пожалуйста.

— А як шо подохнет? — вкрадчиво спросил Мазуренко.

— Ну это ты брось! — нахмурился помпохоз. — По всей строгости спросим.

На складах — продовольственном и вещевом — Мазуренко задержался недолго. Едва погрузились, отправил Кравцова на огневую: «Бери, казак, вот ту лихую кобылу и езжай. Мы тебя догоним».

Карабины, сданные в ремонт неделю назад, не были готовы. Мазуренко, изрядно натрудивший к этому времени ногу, всласть поругался с ружейным мастером, вымещая на нем досаду за все сразу: и за карабин, и за Варвару, и за того полудохлого одра, которого выпросил сгоряча на свою голову. В санчасть, к Саше Водоносову — фельдшер и по совместительству аптекарь, — вошел окончательно расстроившийся, потому что умудрился потерять в суматохе Танечкину записку.

— Ох ты ж лишенько, набегался, як собака… Я сяду.

Бывая здесь, Мазуренко испытывал двойственное чувство. До блеска вымытые большие окна, белоснежные стены и потолки, на которых ни пылинки, ни паутинки, крашеные полы, застланные цветными бумажными дорожками, — это тебе не осточертевшая землянка с закопченной печкой. Жаль только, что все здесь: и стены, и воздух, и вещи — пропитано запахом йодоформа. Этот неистребимый запах больниц и госпиталей всегда напоминал о человеческих страданиях, и Мазуренко, освободившись, тотчас спешил без оглядки на свежий воздух.

— Як у вас тут гарно! — Он одновременно и говорил правду и кривил душою. — Тепло, светло, добре, одним словом!.. Да и сам ты хлопец — шо надо! Недаром наша Таня-Танечка по тебе сохнет, бисив ты сын.

Саша — чистенький, свеженький как огурчик — весь просиял и покраснел, как девушка. Мазуренко, чтобы не смущать этого парнишку в погонах младшего лейтенанта, отвернулся, делая вид, что заинтересовался чем-то происходящим за окном.

— Письмо вбиралась передать, да я спешил. Як шо черкнешь пару слов — возьму. Рада будет.

— Возьмите, пожалуйста! — еще больше просиял фельдшер, выхватив из кармана кителя заклеенный, уже потертый на сгибах треугольник, подал Мазуренке. — Пусть бы сама когда-либо приехала…

— Дня через три привезу. Просил у ней бумагу — ну, значит, шо там ей требуется — я ж в вашей медицине разбираюсь як та свинья в апельсинах, — так вона захохотала, бисова девка, и хохоче, и хохоче, ты ж знаешь, як вона хохоче, як той звоночек заливается! У моего Саши, кажет, десять прохвесоров та два ученых в голове, сам знает, шо мне надо и сколько надо, вы, мол, только зайти не забудьте. Ну вот я и зашел.

— И отлично сделали! Я сейчас все, что надо, соберу…

— Про вату вона дуже турбовалась.

— Будет и вата, все будет! Вы посидите минуточку. — Саша убежал за перегородку, выволок оттуда картонный ящик и принялся набивать его марлей, бинтами, ватой, пузырьками и коробочками. Потом — раскрасневшийся, вспотевший и счастливый — взглянул на Мазуренку с какой-то радостной растерянностью, повертел пальцем у своего лба, опять юркнул за перегородку. Сухо звякнули склянки. Мазуренко кашлянул в ладонь и замер от приятного предчувствия. Сияющий фельдшер вышел через минуту, осторожно неся в вытянутых руках по полному стакану: — Чистейший. Вам как, водичкой разбавить?

— Водичка, гы… потом…

Выпил залпом, заглотнул водой, крякнул, подкручивая усы:

— О цэ — по-нашему! Дай бог, щоб твоя жинка була така ж гарна, як сам…

Фельдшер крест-накрест обвязал картонку шпагатом, вызвался донести ее к машине. Мазуренко от помощи отказался. «Навощо тебе, хлопче, идти в грязюку, под дощ? Навощо, пытаю?»

И опять Поманысточко мчался как на пожар, но теперь и не трясло, и нога не ныла. Расслабленно откинувшись на спинку сиденья, Мазуренко «подбивал бабки»: