Дорога в мужество

«Чеботы получил и обмундирование — плюс! Продукты — не одну перловку, а разного ассортимента — где один плюс! Таблетки, пилюли для той синички с косичками, якую такой добрый хлопец любит, — от же дурень! — третий плюс! А кобыла, цэ — минус, великий минус… Обвел меня кругом пальца помпохоз, всучил сдохляку… Ну ничего, як шо через неделю копыта не откинет — будет жить. Сколотим драндулет на четырех колесах, и заробит худоба себе на харчи — то воду подвезет, то дрова подтащит. Электрик нехай на ней свои аккумуляторы в тылы возит, щоб машину по пустякам не гонять. Вот только для этой престарелой клячи конюшню треба строить, зима на носу. Ничего, конюшню не конюшню, а сараюшку зробимо, зато хоть в одном месте мирным духом запахнет».

Придя к выводу, что единственный минус, если подойти к нему со всех сторон, тоже больше походит на плюс, Мазуренко закрыл глаза в надежде прикорнуть. Мотор то рычал сердито и надрывно, то мурлыкал, как кот, ровно и усыпляюще…

Проснулся оттого, что грузовик неожиданно остановился, шофер хлопнул дверцей.

— Товарищ старшина, цэ ж наша кобыла… Эй, Сергей, куды ты девался? Вылазь!

Кобыла, привязанная к кусту у самой дороги, стояла понуро, безучастная ко всему, чуть не до колен завязнув в разъезженной хлябистой колее.

— Товарищ старшина, та вона ж слепая, на ободва ока…

— Грэць з нею, — сердито отрубил Мазуренко. — Этой барышне замуж не выходить. Где Кравцов?

Поманысточко обегал все придорожные кусты, вернулся, пожимая плечами. Мазуренко, чертыхаясь и подтягивая вновь разболевшуюся ногу, сам повел кобылу на позицию, до которой было еще добрых полкилометра. «Ну, казачок, ну, бисив сын, будешь ты у меня без смены месяца два сортир чистить. Жеребца ему, видите ли, подавай».

У четвертого задержался, потребовал, чтоб к нему немедленно прислали Кравцова вместе с командиром орудия. Пришел лишь Бондаревич:

— Кравцов не являлся, товарищ старшина.

— Як так — не являлся?

— Нету…

Мазуренко проверил только что сгруженные продукты и помрачнел: не хватало двух буханок хлеба, четырех банок консервов, вещмешка… Поманысточко доложил, что Кравцов, прежде чем увести лошадь, возвращался к машине, искал, что бы под себя подостлать, а нашел, нет ли — он, Поманысточко, не видел.

3

Тюрин, застегнутый на все пуговицы, туго перетянутый в талии ремнем, портупеями — через оба плеча, как заведенный вышагивал взад-вперед по землянке, хлопая через каждые два шага кожаными перчатками по ладони. Он мешал Бондаревичу наблюдать за Мещеряковым, который вот уже минут пять разговаривал с командиром дивизиона. Собственно, говорили на том конце провода, Мещеряков, намертво раздавливая своими длинными, тонкими пальцами окурок в самодельной дюралевой пепельнице, изредка ронял в трубку лишь отдельные слова: «Да, конечно. Понятно, товарищ майор. Постараюсь». Потом, вздохнув, положил трубку и обратился к Тюрину:

— Часа три назад его видели на станции. Патрулю сказал, что ищет крепежную проволоку.

— Ну, а патруль? Эх, шляпы…

— Утром приедет следователь и кто-то из политработников.

— Эти шуровать мо-о-гут… — Тюрин, будто наткнувшись на стену, остановился против Бондаревича, зачастил, закусив зубами мокрый мундштук папиросы: — Видите, к чему привела ваша беспечность, сержант? А мы ведь не однажды говорили на эту тему. Помните, я спрашивал: чем дышат ваши люди? Что вы ответили? «Как и мы с вами, — воздухом». Столько времени рядом жил отщепенец, возможно — враг, и вы ничего о нем не знаете…

— Кравцов не враг…

— Чем вы это докажете? Ничем. Верно? Пока он — просто дезертир, кто есть на самом деле — покажет будущее. В любом случае его ждет самая суровая кара — туда ему и дорога, — но почему я должен страдать? При чем, в конце концов, командир батареи?

— Я виноват, я и отвечу.

— Вы — в первую очередь! А как же? От наказания, от ответа вам не отвертеться, факт.

Мещеряков резко поднялся, опрокинул пепельницу. Почему-то пепел на столе прикрыл ладонью, окурки, упавшие на пол, придавил ногой:

— Вспомните, Бондаревич, возможно, был в расчете какой-нибудь разговор. Понимаете, надо ухватить ниточку.

— Нет, — подумав, ответил Бондаревич. — Все было нормально.

— Видите? — опять забегал Тюрин. — У него всегда и все нормально. А точнее, шито-крыто. Форменная круговая порука…

Он говорил бы еще долго, не вмешайся Мещеряков.

— Идите, Бондаревич.

Снег, начавшийся после обеда, успел сплошь выбелить землю; с севера дул промороженный ветер, и, подставляя ему мокрый лоб, Бондаревич про себя говорил Тюрину то, что обязательно сказал бы вслух, если бы там не было комбата. «Пугаете, а мне ведь не страшно. Пусть разжалуют в рядовые, сместят с орудия, пусть что хотят делают, послали бы только на фронт…»