Дорога в мужество

— О-о! Молодой, та ранний, грэць бы тебя взял. Ну вот, и машину тебе полагается кохать, як жинку. Понятно?

— Так про жинку ж ходит присказка: «Люби як душу, тряси як грушу», — решил пошутить Поманысточко, но тут же осекся под мрачным взглядом старшины.

— Вже дотрясаешь. Скоро по дороге собирать будем болты и гайки, и вси — свои… Вот шо, Мыкола, до завтрашнего утра технику приведешь в порядок. Чув? Хоть языком лижи. Як шо не зробишь, я из тебя душу вытрясу без всякой присказки. Знов — чув? О так от!..

Машину Мазуренко направил к складам. Сам, стараясь хромать незаметней, выглядеть стройнее, пошагал к флигельку на отшибе, под липами, в котором помещались службы тыла.

Давно убедился Мазуренко: если хочешь, чтобы в твоей батарее было все необходимое, а сам ты, как старшина, везде пользовался непререкаемым авторитетом, святая святых твоей «тактики» — стать своим человеком в тылах. С начальством повыше можешь спорить настойчиво, лишь бы — деликатно, не переходя за рамки приличного, спорить, пока не добьешься своего; начальники посердятся, но про себя подумают: «Из горла рвет! Дельный мужик, хо-зя-ин!..» С младшим персоналом тыловиков следует строить отношения на равной ноге и на полном доверии. Это у него получалось как нельзя лучше. «Мне еще в мастерскую, в санчасть бежать. Вы, хлопцы, отвесьте, шо причитается, — и в уголок. Потом заберу». Если хлопцы, ошибаясь, — с кем не бывает? — отвешивали больше — возвращал, не ожидая, пока спохватятся, недодавали — начальству не кляузничал. Поведи себя иначе, подкузьмили бы за здорово живешь, а так вполне приемлемая репутация: головастый и свойский парень! И тут уж можно даже с начальством не спорить: младшие всегда докажут своим начальникам, что Мазуренко нуждается больше, чем другие, что ему обязательно надо пойти навстречу. Великое дело — авторитет! Не поленись, добывая его! Добудешь — авторитет весь век будет работать на тебя. Этой раз и навсегда выведенной формуле Мазуренко следовал неотступно и, хотя сознавал, что где-то в чем-то ловчит, не испытывал угрызений совести, ведь ловчил он и лез из кожи, служа одному богу — благополучию батареи.

За причелковой стеной флигеля стояла, лениво помахивая хвостом, привязанная к забору кобыла пегой масти, с вогнутой спиной и ребристыми, старчески раздавшимися боками. Заслышав шаги, она вздрогнула, но головы не повернула. Мазуренко похлопал ее ладонью по хребтастой спине в ссадинах, на что кобыла отреагировала легким дрожанием кожи в том месте, где ее коснулась рука, и на всякий случай сказав предупредительно: «Тпру-у», согнул ей переднюю ногу с щербатым неподкованным копытом. Потом разжал мягкие и теплые кобыльи губы, заглянул в рот, сокрушенно покачал головой.

Заметил: в окно флигелька за ним наблюдает Оксана Ткачук — писарь хозчасти — и хохочет до слез. Закончил смотрины.

С Оксаной отношения у него были самые дружеские. Во-первых, землячка, черниговская — село от села верст тридцать, — во-вторых, не было такой тайны в хозчасти, которую бы она от него скрыла. Едва он входил, если в это время отсутствовал ее начальник, она немедленно сообщала о всех поступлениях в склады, если начальник был рядом, болтала о пустяках, а сама тайком выписывала на бумажку складскую наличность такими буквами, чтобы Мазуренко безошибочно мог все читать издали. Ему оставалось выклянчить именно то, что имелось на складе, и не биться попусту за то, чего нет.

Сегодня начальник был на месте, сидел за столом — худющий и желчный — и отчужденно клацал костяшками счетов.

— Здоровэньки булы! — гаркнул Мазуренко и незаметно подмигнул Оксане: пиши, мол. Через минуту он уже наседал на помпохоза:

— Беда, товарищ капитан! Две дивчины совсем разулись, хоть лапти плети… Санинструктор Танечка, вы же знаете, яка вона гарна дивчина, ноги поразбивала, ходит, бедная, в тапочках. А вже ж холодно, якие тут тапочки… Щеглова — медаль, понимаете, за отвагу, герой Сталинграда, — обмундирование изорвалось вконец, и спереду, и сзаду светится, а чеботы — поганого слова не стоят. Залатать нельзя. Стоит девушка в строю — онучи из дырок лезут. Карикатура… Товарищ капитан, я ж много не прошу, всего три пары. Только и всего.

— Не прибедняйся, Мазуренко, и не плачь, знаю, что ты за птица. Нету ни обмундирования, ни сапог. Шьют…

— Лучше б я сам ходил босый. Девушки ведь…

— Русским языком говорю: нету и не скоро будут.

— Ну шо ж, раз нету… — Мазуренко натянул рукавицы. — Значит — нету. Сегодня замполит командира дивизиона капитан Киселев беседу у нас будет проводить. Я, конечно, никому не лиходей, вас, можно сказать, даже уважаю, постараюсь сховать тех голых и босых красавиц. Як шо удастся, конечно…

Намек, похожий на угрозу, возымел свое действие. Помпохоз отодвинул счеты, тяжко вздохнул:

— В гроб ты меня загонишь, Мазуренко… И хоронить, подлец, не придешь.

— Навощо? Зробите чудо, щоб мне по шее не получать за всех дураков и за умных, и не нужны мне ни ваши боты, ни рубахи до второго всемирного потопа.