Дорога ввысь. Новые сокровища старых страниц. №6

Старик замолчал. Матушка Дорле, сидевшая на скамейке у печки, отложила свое вязанье и посмотрела на него снизу вверх. Ее глаза на увядшем лице неожиданно по-молодому заблестели. В них светилось сочувствие и большая-большая, верная и самоотверженная любовь и преданность.

На какое-то мгновение мы замерли в молчании.

- Дальше, дальше, что было потом?

- Что было потом? - переспросил старик и осторожно кивнул седой головой.

- Сначала родителей и меня охватило горе и печаль. И так как я постепенно стал понимать, что теперь на всю свою жизнь я должен пребывать в ночи и темноте, то моя печаль превратилась в дикое упрямство и неистовство, ярость, бешенство по поводу моей участи. Но все это не помогло - я все равно оставался слепым, совершенно слепым. Так я сидел неделями и глядел, уставившись прямо перед собой в тупом отчаянии. Однажды, совсем маленьким, я был с отцом в городе, в зверинце. Там была высокая клетка из металлических прутьев. В ней сидел орел -я помню очень хорошо, как он выглядел... растрепанный, всклокоченный и измученный. Он сидел там, на своем голом дереве, неподвижно уставившись в пространство. Подобно ему, сидел я в своей комнатке, как плененная дикая птица. И я никуда не появлялся на людях, они, казалось, зло и насмешливо шептались и обсуждали меня, исполненные злорадства: „Так ему и надо, этому дикому Фридеру!" - „Что понесло его в светлое воскресенье стрелять дроздов!" - „Могло быть и хуже, он еще легко отделался!" - „Ничуть не жаль его, этого шалопая!"

Мне казалось, что я слышу в своей комнате разговоры людей, как будто бы они действительно, находились возле меня. Но это было совсем не так - это моя нечистая совесть нашептывала мне такие вещи. Соседи приносили сливы, ранние груши и все, что могло доставить больному радость. Но мне было от этого не легче - я ничего не хотел знать о чужом милосердии. Я был в разладе с Богом и со всеми людьми. Пока - пока не пришла Дорле.

И по тонким губам рассказчика пробежала нежная улыбка. И мы, дети, оторвали глаза от старика и посмотрели на матушку Дорле, едва заметно кивнувшую нам.

- Да, Дорле! - продолжал в раздумье старик. -Мы вместе оставили школу той весной, предшествующей моему несчастному выстрелу. Я хорошо относился к Дорле. У нее были две роскошные толстые косы цвета спелых каштанов. А глаза - голубые, как незабудки. Но Дорле была благочестивой девочкой - по воскресеньям она ходила на Слово Божие и в воскресную школу, а по средам - на молитву. И даже знать не хотела о танцах, о которых думают все девчонки ее возраста. Также она не бегала с нами, мальчишками, у нее на это просто не было времени. У ее матери было еще семеро младших детей, и ей надо было помогать, нянчиться с малышами. Она, пожалуй, делала это охотно, поскольку всегда была радостная и в хорошем настроении. И она была очень умной, поскольку и в Библии, и в Псалтири разбиралась лучше, чем иной старик. Я сторонился этой благочестивой „ханжи“, как я ее тогда называл, потом произошел этот случай с выстрелом, и я стал мрачен и ожесточен. И кто же это так храбро и верно навещает меня? Дорле! Когда она робко села возле меня и хотела что-то почитать, я сначала жестокими насмешками прогнал ее. Но постепенно все изменилось. Я ждал и все прислушивался к легким шагам, которые по вечерам раздавались на лестнице. И я тихо слушал, как она читала мне свои книги. Сейчас я знаю: любовь не дает ожесточиться.

К тому времени многое изменилось. Я учился не только смирно сидеть и слушать - я учился также проникать в суть вещей! Я не мог больше убегать от моей матери, я уже не мог больше договариваться с другими мальчишками пойти купаться или кататься на велосипеде, разорять вороньи гнезда или ловить белок. Никто больше не заходил за мной - мать

выводила меня в солнечный сад, и я сидел возле нее, пока она зашивала наши рубашки или чистила картошку. И при этом она рассказывала мне о всякой всячине.

И я снова принялся изучать то, что не успел, когда был маленьким, или изучал, да забыл - разные библейские стихи, строки из песен и еще много всего. И очень, очень медленно и сначала с большим нежеланием и внутренним протестом я научился понимать слова: „Кого Господь любит, того Он наказывает!"

Меня Он тяжело наказал...

Но однажды я почувствовал за суровостью любовь. Каким бы негодным мальчишкой я был, если бы и дальше продолжал вести себя подобным образом! Как будто кто-то отодвинул засов и сказал: „Только до сих пор и не дальше!" Розга пришлась в самый раз. Наказание оказалось жестоким. Но такова же была и любовь Божия! Я с каждым днем все отчетливее понимал, что жило в моем сердце. И я окончательно положился на волю Господа, признал перед Ним вину своей жизни, мои многочисленные грехи, открыл Ему дверь моего сердца, принял Господа Иисуса как моего Спасителя и Избавителя и стал очень, очень счастливым.

Крестьянин из Вайденхофа снова замолчал. Матушка Дорле тихо встала и положила свои натруженные руки на него.

Мы молча смотрели на обоих стариков. Потом любопытство победило благоговение, охватившее нас.