Дорога запустения

Страница за страницей полнились заумными математическими выражениями, выведенными изящным отцовским почерком. Это были переложения блокнотов д-ра Алимантандо, труда его жизни. Раэлю-мл. все это ни о чем не говорило. Он сунул блокноты в рюкзак и сидел, уставившись во тьму, пока его не сменил Севриано Галлачелли.

Ночью изгнанникам снился не-сон, анти-сон опустения; в таком сне символы и аллегории спящего ума вытекают из него, оставляя лишь изнуряющую голую черноту вроде пустых глазниц.

Утром трое прошли через павильон света, удерживаемого колоннами дубов. Потоки зеленого сияния проникали сквозь балдахин из листьев, рябили и пестрили рекой зелени, когда ветви покачивал ветер, но ни шелест, ни шорох от великого древесного волнения не достигали лесного дна. Даже звук еле переставляемых ног поглощал толстый мягкий лиственный перегной. Пополудни Севриано Галлачелли наткнулся на разбившийся разведывательный вертолет, насаженный на дерево. Экипаж привольно развалился в открытых люках; эти люди были мертвы так долго, что глаза им выклевали молчаливые сороки, а на языках вырос зеленый мох. Маленькое отверстие, узкое и прямое, как карандаш, прожгло насквозь крышу, пилота и двигатель.

– Лазеры, – сказал Севриано Галлачелли. Достаточная эпитафия на старую трагедию; трое продолжили свой нелегкий путь в чащу. До сих пор никто не сказал ни слова. В последующие часы они обнаружили немало напоминаний о войне и насилии: обрывки разодранного парашютного шелка, красиво развевающиеся на ветвях рядка вязов; измученный битвой скелет, сквозь ухмылку пророс папоротник; обугленные круги смятого перегноя на уединенной полянке; трупы, рассевшиеся между ветвей со странным оружием наперевес. Ближе к вечеру путники набрели на самое мрачное memento mori: на развилке в землю воткнута раздвоенная ветка, а на ее зубцы нанизаны человеческие головы – пустые глазницы, отодранные ласками губы, обрывки и клочки ободранной кожи.

Ночью трое легли поближе к костру, и вновь сны изгнанников вымыло дочиста.

Все утро они шли по пейзажу, изуродованному войной. Здесь бушевала великая битва. Деревья расстреляны в белую щепу, почва изрыта и изорвана кратерами и одиночными окопами. Землю тяготили свежие воспоминания о зверствах: сожженный одноместный крылопед, на месте пилота – пустота; фотография в рамке, красавица, «Со всей любовью, Жанель» в нижнем левом углу; вырубленная просека там, где упал двухместный истребитель, пропахав борозду в гумусе и зелени. Раэль Манделья-мл. взял фото красавицы и положил в нагрудный карман. Он нуждался в друге.

Но и в самом эпицентре бойни Чащоба Девы не сдавалась. Словно стараясь изгнать беса черной памяти, жимолость и ломонос стремились охватить стеблями беспризорную боевую технику, а цветущий орляк разросся, укутывая падших витым зеленым саваном. Батисто Галлачелли нашел рядом с мертвым радистом действующее военное радио. Парню было лет девять, не больше. Путники пообедали под аккомпанемент шоу Джимми Вонга. Сияло солнышко, поздняя роса досаждала траве, и на покинутое поле боя наплывало с востока неимоверное спокойствие.

Раэль Манделья-мл. положил фото красавицы рядом с мертвым радистом. Судя по виду, тот очень нуждался в друге.

После полудня они миновали изуродованные войной земли и вошли в сокровенные кущи Хриса. Здесь колоссальные секвойи врастали на сто-двести-триста метров в небо: город гибких красных башен и широких, посыпанных иголками бульваров. Три путника могли бы порадоваться тому, что сокровенные кущи и легендарное Древо Мирового Начала близко, а война Сил – далеко, однако тяготевший над людьми ужас густел минута за минутой, шаг за шагом. Посреди величия сокровенных кущ ужас казался ядом, отравой, что из воздуха впитывалась в почву и деревья и иссушающими сны ночами обманом пробиралась в изгнанников. Их походка стала вкрадчивой, их глаза и уши были настороже, они сделались недоверчивы, как кошки. Почему – путники не понимали. Пульс авиадвигателя далеко на востоке погнал их вперед, вынудил выть в поисках укрытия в корнях секвой. Капля за каплей из путников вытекала человечность, капля за каплей лес наполнял их своим духом, ужасающим, отравленным, проклятым, нечеловечьим. Они перешли на рысь, на бег; они не знали, почему и куда бегут, их не преследовали враги, не считая тьмы в их же сердцах. Они бежали от страха, бежали от ужаса, бездумно бросались в куманику и терновник, в ручей и овраг, бежали-бежали-бежали, чтобы ужас остался позади, но не могли убежать, ибо сами и были ужасом.