Дорогая, я дома

Мне очень нравится фильм «Кабаре», нравится по многим причинам. В нем прекрасные цвета, он музыкальный, в нем сочно отражен этот сладострастный позор, предшествующий рождению Третьего рейха. И я с прискорбием должен констатировать, что нацисты в нем – лучшие люди, потому что все остальные – либо проститутки, либо педерасты. Но более всего мне нравится его потрясающая, лунатичная концовка – когда все бляди в перьях отплясали и оттрубили в трубы, когда бесноватый Джоэл Грей прокричал свой последний оревуар, поклонился, как сломанный паяц, и исчез за занавесом – и тогда в неровном, мутном зеркале фольги, призванной на сцене изображать серебро, отразился зрительный зал – несколько господ в форме штурмовиков СА, со свастиками на рукавах, в первом ряду темной безликой толпы. Сидя в кресле самолета, в ложе театра, лежа в ванной, ужиная в ресторане – боишься и хочешь снова увидеть это зеркало, а главное – то лицо, что отразится в нем. Лицо будущего.

Людвиг Вебер, предприниматель

Вэйцы

Чай «Лапсанг Сушонг» – это лучшее, что они могут здесь предложить. Они смеются над тем, как мы понимаем их культуру, выбираем из нее то, что поярче и побезвкуснее, но сами поступают точно так же. Китайский чай в их понимании – это порезанная в мелкую стружку и заваренная в чайнике копченая доска. Однако это – мой исходный пункт на сегодня. Круглый чайник стоит на столике, его прозрачное пузо – центр, и вокруг него существуют и медленно вращаются: ресторанный зал с коричневыми обоями и белыми с зеленым цветами на них, гостиница «Сент-Джеймс», улицы Парк-плейс и Пикадилли, которые сейчас заливает холодный осенний дождь, район Мэйфэйр, который так притягивает нужных мне в этот вечер людей, город Лондон, размытый дождем по свинцовому небу, как неясная старая крепость.

Напротив меня за столиком сидит старый Вебер, авиационный патриарх, владелец одного из бастионов Европы – авиакомпании, чье название звучит для нас как Mercedes, как Prada, как Burberry. Он одет в коричневый костюм, под цвет обоев ресторана, в его нагрудном кармане – платочек того оттенка белого, что у цветов на обоях, а на пальце – кольцо, камень на нем сияет тем же бледно-зеленым, что и узор на цветах. Его голова украшена гривой белых волос, а лицо морщинистое и усталое. Он выглядит так, будто родился здесь, на этом обитом желтой кожей диванчике, а отель построили вокруг него, под него, для него. Я смотрю, как чаинки, маленькие бревна в золотисто-закатной воде чая, падают на дно, мягко касаются одна другой, оседают, образуя фантастичный непроходимый ландшафт. Людвиг Вебер не видит чая. Возможно, он не видит и столика, и своей чашечки кофе на нем, его глаза смотрят куда-то мимо меня и мимо всего, что вокруг. Возможно, он, как многие нынешние европейцы, не хочет видеть окружающего мира, а видит что-то другое, ведомое только ему. Возможно, перед его глазами за окнами отеля «Сент-Джеймс» вместо дождя падает крупными хлопьями снег, а в голове тихие колокольчики звонят рождественскую мелодию, и сам отель с его красными стенами и белыми фронтонами выглядит как сказочный домик на дне стеклянного шарика, в котором – только встряхни, – взовьется метель и наступит Рождество.

– Вы надолго в Лондон, мистер Вебер?

– Нет, – отвечает он рассеянно, – я, собственно, сегодня еду домой к Рождеству. У меня есть еще несколько часов, чтобы купить подарки.

– Подарки друзьям? – интересуюсь я.

– Я уже много лет не праздную с друзьями. Подарки семье.

И я киваю, хотя знаю, что у Вебера нет семьи – он был дважды женат и дважды разведен, а его сын, Карстен, вряд ли проведет этот день в Швейцарии. Мистер Вебер одинок, и его семья – того же рода, что и воображаемый снег за окном.

– А вы надолго в Лондон, мистер?..

– Чен, – отвечаю я.

– И вправду, мистер Чен, простите мою забывчивость. – Вебер виновато улыбается, будто и вправду когда-то помнил мою фамилию. – Так вы надолго в Лондон?

– На несколько дней. Надо встретиться кое с кем.